– Пойдемте, – сказал Роберт, когда солдаты наконец миновали мост и двинулись дальше по набережной. – Нас ждут. Не бойтесь, не в гестапо.

Полина вздрогнула при этой дурацкой шутке. Времена, когда она считала, что зловещие слухи о гестапо сильно преувеличены, закончились с началом войны. Теперь, если на студии кто-нибудь не выходил на работу, то никто не спрашивал почему, все понимали, что его арестовали ночью.

А буквально вчера Полина увидела, как арестовывают во время рабочего дня, и поняла, что только она видит это впервые.

За пожилой костюмершей Ильзе Вурст приехали прямо на студию два человека в черной гестаповской форме. У нее случился сердечный приступ, она не могла идти, и тогда эти двое велели взять носилки – они нашлись в реквизиторском цехе – и вынести ее к машине, и осветители, работавшие с фрау Вурст на одной картине, послушно это сделали.

Назавтра Маргарет объяснила Полине, в чем дело.

– У Ильзе бабушка оказалась еврейкой, – с ужасом сказала она. – И почему было не сообщить самой, как предписано? Просто отправили бы в лагерь, а теперь…

– Что – теперь? – едва сдерживая ярость, спросила Полина.

– Не знаю… – растерянно проговорила Маргарет. И добавила с истерическими нотками в голосе: – Не спрашивай меня о таких вещах! Я не хочу об этом знать! Почему я должна хотеть об этом знать?!

Истерика у нее все же случилась. Она рыдала, дрожала, зубы ее стучали. Полине пришлось отвести Маргарет за декорации и долго брызгать ей в лицо холодной водой, чтобы она успокоилась.

– Ты просто не понимаешь!.. – трясясь, бормотала Маргарет. – Ты жила в своем Париже как хотела, потому и не боишься ничего! Ты просто не знаешь, что это такое… Ты не должна была кричать «хайль Гитлер!», когда учительница входит в класс! А потом она всех по очереди вызывает к доске, и надо быстро перечислить свои расовые достоинства…

– Какие достоинства? – не поняла Полина.

– Боже, ну понятно же, какие! Я принадлежу к нордической расе, глаза у меня голубые, волосы светлые, плечи прямые, таз идеально приспособлен для деторождения…

– Что, прямо вот так надо перечислять? При всем классе? – не поверила Полина. – Не может быть!

– Каждый день, каждый день вслух при всех, обязательно при всем классе, ты понимаешь?! – воскликнула Маргарет. – А моя прабабушка сбежала от мужа, о ней в семье не принято было вспоминать, и вот теперь я думаю: а вдруг она была неарийка?! – дрожащими губами выговорила она. – Цыганка, или славянка, или вообще… Господи, что тогда делать, что?!

– А ты не думай, – сказала Полина. Ей было жалко перепуганную Маргарет. – Это случилось давным-давно, зачем тебе теперь об этом думать?

– Как зачем? – Маргарет посмотрела на Полину прояснившимся от недоумения взглядом. – Ну да, если еврейкой была прабабушка, для меня это уже не имеет значения. Но для папы она ведь бабушка, это важно! Я должна прийти в гестапо и сообщить.

Полина смотрела в ясные глаза Маргарет, и ей казалось, что под слезами, как под увеличительными линзами, в них полыхает адское пламя.

А этот невозмутимый англичанин шутит про гестапо! И, кстати, каким образом вообще он так безмятежно проживает в Берлине, когда его страна находится в состоянии войны с Германией?

«А я? – подумала она. – Я гоню от себя эти мысли, но каким образом я существую здесь так, будто училась вместе с Маргарет в школе и каждый день повторяла перед всеми, что у меня широкий таз? Почему они позволяют мне спокойно жить в их обезумевшей стране?»

Страх от этой мысли, которую она всегда старательно от себя гнала, пробрал Полину до самых костей, и она не стала ни о чем спрашивать Роберта. Да и некогда уже было спрашивать – он вышел из машины и открыл дверцу перед нею.

Впереди, за мостом, высился Музей кайзера Фридриха, огромное здание с коринфскими колоннами. Казалось, что верхние его этажи вырастают прямо из реки. Полина не раз бывала здесь – приятно было гулять по острову, да и экспонаты были хороши, особенно скульптуры. Но зачем Роберт привез ее сюда ночью? В музей хочет повести, что ли?

К ее удивлению, так оно и оказалось: они подошли к двери музея, Роберт постучал, и дверь перед ними приоткрылась. Все это было так странно и так, следовало признать, интересно и загадочно, что тяжелые Полинины мысли отступили, и она решила ни о чем Роберта не спрашивать. Пусть делает как знает!

Впервые за последние три года она сказала себе так. И неожиданно поняла, что это очень приятно: выбросить из головы все мысли и предоставить мужчине решать, что произойдет в ее жизни в следующую минуту.

– Спасибо, Генрих, – негромко сказал он едва видимому в полумраке человеку, открывшему дверь. – Включишь свет?

– Да, господин Дерби, – едва слышно прошелестел тот. – Мы же договорились.

Роберт положил что-то в его карман и взял Полину за руку. Рука у него оказалась такой твердой и горячей, что Полина даже удивилась. Они ведь пришли с улицы, где стоит холод, почему же рука горяча, и зачем журналисту, пишущему о живописи и театре, иметь такую твердую ладонь, такие сильные пальцы?..

«Что за глупости у меня в голове? – одернула она себя. – Это от нервов».

Вообще-то она любила состояние нервной взвинченности и считала его полезным для актрисы. Но только совсем не таким оно должно быть, как у нее в последнее время. Теперешняя нервность не взвинчивает, а гнетет.

Да, Полина бывала здесь не раз, но днем это здание выглядело красивым, роскошным, величественным – каким угодно, но не жутким, каким оно показалось ей сейчас.

Они с Робертом миновали коридор и вошли в большой купольный зал с широкими пролетами лестниц. Посреди зала темнела гигантская конная статуя какого-то курфюрста. Полина замерла на пороге – ощущение, что сейчас этот огромный всадник тронет коня и растопчет ее, явилось самым достоверным ощущением в ее жизни. Зал освещался еле-еле, всадник нависал над нею как судьба. По спине у нее заструился холодный пот.

Наверное, Роберт почувствовал ее страх. Он снова взял ее руку, которую оставил было, чтобы пропустить Полину перед собою в дверях. Все-таки было в нем что-то особенное: прикосновение его руки успокоило.

Они с Робертом прошли через большой купольный зал, через итальянскую базилику, через анфиладу комнат – свет зажигался по всему их пути – и оказались в зале с куполом поменьше. Скульптуры здесь тоже стояли – судя по тяжеловесной пафосности, это были фигуры каких-то старинных немецких военных, – но все же не такие огромные, как курфюрст на коне, а потому они не выглядели пугающе.

– Нам туда, – сказал он, указывая на лестницу-рококо в глубине зала.

Голос Роберта разнесся по всему пространству музея так гулко, что Полина испуганно сжала его руку.

– Не волнуйтесь, – сказал он. – Мы здесь одни. Во всяком случае, Генрих поклялся, что никого не будет.

– Их клятвы… – пробормотала Полина.