Руссо восставал против этой заповеди Дидро, что, впрочем, не мешало ему в своей жизни руководствоваться примерно тем же принципом и помыкать женщинами, с которыми он находился в связи. Тереза не только знала про Софи — он даже заставлял ее относить ей письма; и если Жан-Жак оставался на ночь у герцога Люксембургского в его парижском доме или в Энгиене, Тереза никогда не задавала вопросов. С другой стороны, Руссо был гений — а также законченный негодяй, и общество почему-то не возражало против сочетания этих качеств, словно считая, что, хотя искусство якобы морально возвышает читателя, творцы произведений искусства не связаны моральными нормами. Если бы Эйхман не просто цитировал Канта, но и был самим Кантом — что тогда? Выступили бы на его защиту бесчисленные приверженцы, заявляя, что тяжелое детство и обиды, нанесенные ему в юности, действительно привели его к преступлениям против человечества, но что они также способствовали созданию философской системы, которая, возможно, в какой-то мере смягчает его вину. Подсудимый оправдывается тем, что поступил «совершенно на себя не похоже»; подобные же проступки прощаются художнику, потому что якобы составляют необходилгую часть тех противоречий, из которых рождается творчество.

Меня неизъяснимо злила такая система ценностей, когда возмутительные выходки великих вызывают восхищение, в то время как к страданиям рядовых людей относятся как к грязной шутке. Неужели для того, чтобы оправдать связь с Луизой, я должен написать еще одну «Юлию»?

Хотя до той недели, когда Эллен не будет дома, оставалось еще несколько месяцев, я уже принялся строить планы. Но — согласно правилам, по которым работает наше воображение, — первым делом у меня возникали самые банальные идеи, те, что приходят в голову всем и каждому. Например, пригласить Луизу в ресторан — под предлогом, что мне хочется поговорить о Монтене или Флобере в более приятной остановке, чем у себя в кабинете. Я не сомневался, что она примет подобное предложение, однако не был уверен, что у меня хватит мужества его сделать.

Или можно пригласить ее к себе домой, сказать что жена приготовит нам роскошный обед. Но ложь, на которой зиждился такой план, заранее предопределяла пошлость того, что могло из него получиться. Лучше быть честным. В конце концов, измена жене — всего лишь нарушение обета, установленного религией, в которую ни я, ни моя жена не верим, проступок против отжившего свой век обычая. Единственным препятствием было то, что я не хотел причинить боль жене, равно как — и это даже более важно — быть уличенным в измене. Если Эллен никогда ничего не узнает, она не будет страдать, а я, втайне проведя ночь с Луизой, намного увеличу общую сумму человеческого счастья. Все, казалось бы, очень просто — если только я сумею придумать подходящий план.

Пока я вынашивал свои планы, Луиза принесла на очередную встречу статью в несколько страниц. Она считала, что эта статья может меня заинтересовать. Это было письмо, написанное Д'Аламберу человеком по имени Жан-Бернар Розье. Этого имени я никогда не слышал. Автор излагал загадочную историю про человека, которого взяли в плен в Азии и подвергли испытанию, напоминающему известную игру «три чашки». Мне было известно об этой игре только то, что в ней нельзя победить.

Луиза сказала, что нашла статью в Интернете и распечатала для меня. Такой дружеский жест показался мне воплощением любви. Луиза сидела рядом со мной, а я читал статью, а потом признался, что математические доводы мне совершенно непонятны. Ей они тоже были непонятны; мы рассмеялись, и в эту минуту признания в обоюдном невежестве у меня возникла уверенность в глубоком взаимопонимании. Я сказал ей, что сам пытался сообразить, какую пользу можно вынести из Интернета; может быть, она мне как-нибудь это объяснит? Так мне посчастливилось придумать повод пригласить ее к себе домой — благодаря стечению обстоятельств, которые всегда являются наградой любви и терпению. Луиза с улыбкой согласилась.

Я несколько раз перечитал ту статью, но так и не сумел постичь ее смысл. Эта проклятая головоломка, оперирующая дробями и вероятностью, напомнила мне о муках школьных дней. В ответ на жалобный стон «я не понимаю» учитель математики просто повторял в десятый раз одно и то же объяснение в одних тех же выражениях — словно молитву на иностранном языке. Эта статья напомнила мне пари Паскаля; кроме того, я подумал, что в ситуации, когда жизнь или смерть человека зависят от такого пустяка, как выбор чаши, есть что-то пугающе прекрасное. Сколько раз нам в полном неведении приходится делать важный выбор, который может иметь не менее далекоидущие последствия. Я представил себе бесконечно воспроизводимое бытие, в котором, как мы воображаем, повторяется и изменяется — к лучшему или худшему — наш жизненный путь. Хотелось бы знать, какое действие оказывают на нашу личность все эти альтернативы: остаешься ли ты «все тем же человеком», или тебя на самом деле формируют только окружающие и преображающие нас события. Может быть, жизнь человека похожа на бесформенный кусок пластилина в руках ребенка, который прижимает к нему разные предметы, оставляющие на восприимчивой поверхности зеркальное изображение пуговицы или монетки?

Приближалось лето, мы уже больше не встречались с Луизой, потому что начались экзамены, и я мечтал, чтобы поскорей наступила осень, когда я снова увижу Луизу и когда моя жена уедет наконец в долгожданную командировку. От всех этих мыслей меня немного отвлекла поездка в Прагу. Основное назначение научных конференций, как и съездов политических партий, — возможность пообщаться с коллегами под предлогом обсуждения темы, которая в попытке быть и широкой, и увлекательной часто оказывается просто бессмысленной. «Новое понимание просвещения» — таков был девиз, под которым около тридцати ученых собрались в Праге послушать несколько докладов и встретиться со старыми друзьями вроде Дональда Макинтайра.

— Ну и как поживают «сплетники»? — спросил он меня за чашкой кофе.

Руссо впервые упоминает о «сплетниках» в десятой книге, сразу после описания сардонической улыбки их приятеля отца Бертье. У меня на тумбочке лежит «Исповедь»; одна из сестер с добродушной фамильярностью, свойственной ее профессии, вчера тихонько толкнула меня локтем, показала на титул и со смехом предположила, что это, наверное, «проказливая» книга, а то, что она написана на французском языке, только укрепило ее зачарованную убежденность, что моя сумочка набита порнографией интеллектуального пошиба. Руссо пишет о «сплетниках»:

Они были как дети Мелхиседека; никто не знал, откуда они взялись и какого роду-племени, да и имена их, по-видимому, были вымышленными. Они были янсенистами, и все считали, что они — переодетые священники, может быть, в силу их дурацкой привычки носить рапиры, с которыми они никогда не расставались. Глубокая таинственность, которой они окружали все свои дела, сообщала их поведению некую властность, и я всегда считал, что они были редакторами «Духовной газеты». Один из них — высокий, со снисходительной и елейной манерой себя вести — называл себя господином Ферраном; другого — низенького, толстого, въедливого и вечно хихикавшего — звали господин Минар. Они обращались друг с другом с фамильярностью родственников. В Париже они жили вместе с Д'Аламбером в доме его приемной матери мадам Руссо (не доводившейся мне родственницей), а в Монморанси сняли небольшой домик на лето. Они обходились без слуги или посыльного, по очереди закупали провизию на неделю, убирали дом и готовили еду. Деньги у них, по-видимому, были. Я не знаю, почему они испытывали интерес ко мне; что касается меня, я интересовался ими только как шахматными партнерами и, чтобы сыграть одну партию, порой терпел четыре часа скучнейшего разговора. Поскольку они повсюду совали свой нос и хотели быть ко всему причастными, Тереза прозвала их «сплетниками», и так их за спиной звали все в Монморанси.