"Так Б. Г. Гафуров пишет: "Иранские и славянские языки имеют много слов общего происхождения, причем многие из них характеризуют именно специфические иранославянские схождения, не находящие соответствия в других индоевропейских языках"". Наконец, Р. Якобсон обращает внимание на возможность расширения "внушительного инвентаря славяно-иранских совпадений в религиозном лексиконе^ за счет лингвистических показаний в сравнительной мифологии, а К. В. Тревер в своем исследовании подчеркивала, что конкретное иранское божество Сэнмурв-Паскундж было известно славянам и почиталось у них под именами "Семаргл", "Симаргл" и другими подобными" [39].

Именно оно было изображено на заставке сербского "Шестоднева" — списка 1263 г., выполненного Федором Грамматиком по заказу иеромонаха Дометиана, духовника Хиландарского братства на Афоне. Самым, может быть, парадоксальным в ней является выбор центральной фигуры — Сэнмурв-Паскунджа, крылатой собаки, охранителя дерева жизни. Этот образ — один из центральных в космогонии Авесты. "Мощные фигуры крылатых псов повернуты здесь спиной друг к другу…

Заставка из "Шестоднева" сербского извода (1263 г., по Ф. И. Буслаеву)

Они воспринимаются как истинные стражи древа жизни, которое олицетворяется орнаментальным плетением узоров на центральной оси композиции. В середине композиции наверху помещен овал, заплетенный ремнями. В верхней части овала ремни, сливаясь, образуют ствол, увенчанный стилизованной растительной формой — хорошо известной идеограммой древа жизни" [39]. Аналогичную идеограмму мы видим на рельефах Дмитриевского собора во Владимире, где древо жизни изображено слева от окна. А выше и левее ее видно парное изображение львов с перекрещивающимися шеями, композиция которых также уводит нас в космологию зороастрийского Ирана. (На рис. на с. 232 дано сравнение изображений львов на иранском сосуде VII–VIII вв. с изображением на соборе.)

Дмитриевский собор. "В белокаменной резьбе владимирских храмов оживают некоторые "сасанидские" мотивы, особенно заметные в животном и растительном декоре. К их числу относятся парные, перекрещивающиеся шеями львы — композиция, которая уводит нас в космологию зороастрийского Ирана. Один такой рельеф расположен слева от верхушки центрального окна северной стены Дмитриевского собора" (В. П. Даркевич)

Владимир. Дмитриевский собор. Рельеф северной стены

Кувшин. Иран (VII–VIII вв.). Серебро. Изображения на тулове кувшина (Париж. Национальная библиотека)

"В сасанидском Иране Лев, зодиакальный знак июля, имел отношение к культу Митры" [39]. В. П. Даркевич считает, что такие изображения посвящены двум праздникам, имевшим первостепенное значение в земледельческом Иране. Это Науруз, народный новый год, день весеннего равноденствия и обновления природы (около 21 марта), и Михриджан (Мехрган), праздник осеннего равноденствия в седьмом месяце древнеиранского календаря, посвященный Митре (около 23 сентября). Тогда это может означать день и ночь, которые бывают равны дважды в году. "Науруз с Михриджаном — это два ока времени, как Солнце и Луна — очи неба". Согласно Бируни, в день Михриджана возлагали на себя венец с изображением солнца и его колесницы, на которой оно вращается. "Что же касается толкователей из персов, то они сделали Михриджан вестником дня Воскресения и конца мира. Точно так же они объявили Науруз вестником о Начале Мира, так как в день Науруз имеют место противоположные обстоятельства". По мнению Даркевича, сасанидские мотивы в русском искусстве "это не прямое отражение иранских источников времен шахиншахов, а воссоздание более поздних промежуточных звеньев. Они передавались через посредство произведений мусульманских мастеров… Моделями служили и те византийские изделия, которые впитали переднеазиатские традиции. Усвоение владимирскими резчиками пришлых сюжетов — причина иконографических совпадений с образцами сасанидского репертуара" [39].

Однако эти утверждения никак не вяжутся с тем фактом, что авестийские мотивы "находят себе параллель в украинской песенной традиции, где говорится о древе жизни посреди мирового океана (моря, озера), на котором сидит сокол или орел. К. В. Тревер видит корень этой традиции также в Авесте, тем более что в украинских песнях вещая птица, сидящая на древе жизни, связывается, как и в древнеиранских мифах, с враждебным ей началом — жабой или гадом и с охраняющей древо чудесной рыбой" [39].

Из чего следует, что космология Авесты являлась одним из элементов нашей народной жизни и что "искусства эти не были заимствованы от других народов, но возникли сами собой из элементов нашей народной жизни".

Труднее ответить на другой вопрос: как могла языческая система символов, ее орнаментальная образность попасть в христианскую рукописную книгу и на стены православной церкви. Т. Б. Ухова считает, что "слияние языческих идеограмм с христианской книгой в этом плане нужно, очевидно, связывать со стремлением вчерашних язычников осознать посылки новой мировоззренческой системы, которые требовали иных символизирующих форм мышления" [39].

Не менее интересные сведения содержат русские былины. Например о богатыре Святогоре. Ростом богатырь выше темного леса, головой облака подпирает. Едет по горам — горы под ним шатаются, в реку зайдет — вся вода из реки выплеснется. Скучно Святогору. Не держит его земля, только каменные утесы Святогорские под его тяжестью не рушатся, не падают, только их хребты не трещат под копытами коня.

Из былины следует, что горы Святогорские не только не находились на территории Древней Руси, но и постоянно тряслись от езды по ним богатыря:

Ездит старый по Святым горам.

Тут колеблется мать-сыра земля,

Тут шатаются темны лесушки,

Разливаются быстры реченьки.

Из текста понятно, о каком из природных явлений идет речь, ибо здесь сквозь эпическую форму отчетливо просматриваются землетрясения, мифически связываемые со Святогором. Но это заставляет нас задать себе вопрос, о каких же горах в былине идет речь — об Урале, Карпатах, Балканах или, может быть, об Альпах? Подсказку к ответу можно найти в былинах о Змее Горыныче.

Этот гад летает подобно черной туче, неся разрушения, огонь и смерть:

Ветра нет — тучу нанесло,

Тучи нет — а только дождь дождит,

Дождя нет — искры сыплются:

Гром гремит да свищет молния!

Летит змееще-горыныще,

О двенадцати змея хоботах.

"Ревет он таким зычным голосом, что дрожит от змеиного рева лес-дубровушка, бьет по сырой земле — реки выступают из берегов; от ядовитого дыхания сохнет трава-мурава, лист с дерева валится…