– Это конец или начало?

– Конец, – вздохнул Анфертьев.

– Откровенно говоря, я надеялся, что вы продержитесь дольше.

– Я тоже так думал.

– И что же, нет никаких сил терпеть?

Анфертьев молча покачал головой. Никаких.

Редактор помолчал, потрогал предметы на столе, еще раз перетасовал снимки.

– Ну что ж… Не забывайте нас, приносите, если что будет.

– Если что будет – принесу.

– Даже такие, – редактор постучал пальцами по снимкам. – Чего не бывает, вдруг удастся что-нибудь дать.

На этот раз вздохнул Анфертьев и вышел с виноватой улыбкой. Тогда, почти десять лет назад, вряд ли он сумел бы четко ответить, почему уходит из газеты. Понимал, что больше работать в ней не сможет, – а почему? Над этим не задумывался. Надоело? Устал? Разочаровался? Да, но главное было в том, что Вадим Кузьмич обладал непростительно большим уважением к своему настроению.

Жесткий целесообразный век с грохотом катился по земле, проглатывая судьбы, страны и народы, сжирал леса, выпивая реки и озера, загаживая океаны, побеждая пустыни и порождая новые, уничтожая миллионы и порождая миллионы новых жильцов для этой круглой коммуналки Земли. И не было ему никакого дела до отдельных товарищей, пытающихся отстоять свои жалкие и смешные представления о способностях, призвании, помнящих старые нелепые потешки вроде самостоятельности мышления, независимости мнения… Кому все это нужно и зачем? Какая от всего этого может быть польза?

Анфертьев по простоте душевной все еще полагал, что его хорошие качества нужны, что его искренность может служить общему делу, что его призвание тоже небесполезно для общества. В этой жесткой ошибке или, лучше сказать, милом заблуждении его оправдывало только то, что он был не одинок. Хотя ходят по земле неудачники, постепенно превращающиеся в озлобленных кляузников. Жалуются, пишут, возмущаются, а все идет от их непомерной гордыни, которая мешает им принять законы века и обрести в этом радость, счастье и упоение. Нет, не желают. В результате Большой Маховик перемалывает их, как песчинки, и отбрасывает в сторону растерзанных, старых и слезливых.

Но Анфертьев противился, не мог он отказаться от своего презренного эгоизма. Часами, случалось, бродил вокруг завода, не находя в себе сил войти и приняться фотографировать для стенда «Не проходите мимо», для фотоальбома «Наши достижения», для аллеи «Ими гордится наш завод», для доски «Они позорят наш завод». А когда наконец ему удавалось заставить себя отснять положенное, за час он уставал так, будто отработал полную смену, и домой уходил еле волоча ноги.

Таким человеком оказался этот Анфертьев, но что же делать! Встречаются люди и похуже. И вряд ли кто-нибудь, глядя на Вадима Кузьмича, улыбающегося, общительного, готового пошутить, надерзить, всегда при хорошем галстуке, выбритого, умытого и причесанного, – вряд ли кто мог догадаться, как тяжело ему давался каждый день. Но не будем его жалеть – нам же легче. Мы тоже бываем очаровательными, однако это нисколько… Ну и так далее…

Вы не поверите – два года прошло со дня написания предыдущего слова! Два года пронеслось с того момента, когда мы оставили Анфертьева на подоконнике приемной. Стесненные финансовые обстоятельства толкнули Автора в другие дела, в другие города, к другим героям. За это время ему пришлось побывать в Алма-Ате, где местный прокурор попал в большую беду, переехав на машине кем-то ранее сбитого человека. Но что интересно, бывший прокурор до сих пор испытывает на себе последствия того печального случая, а сшибленный машиной человек, потом еще раз перееденный прокурорским «газиком», через месяц вышел на работу, о дорожно-транспортном происшествии ничего не помнит, его воспоминания обрываются в раздевалке родного завода, где он с друзьями отметил какое-то радостное событие. И очнулся уже в больнице.

Потом Автор ездил в Днепропетровск и занимался судьбой журналистки, обвиненной в убийстве собственной матери и осужденной к десяти годам лишения свободы. Как выяснилось, мать померла своей смертью, в больнице, на глазах полудюжины врачей и сестричек, а что касается проведенного следствия и суда, то они, как говорят, оставляют желать лучшего.

А потом одного мальчика двадцати неполных лет посадили на шесть лет в тюрьму за разбойное нападение – он попросил у незнакомого человека тридцать восемь копеек, которых ему не хватало на бутылку. Покупать вино – это, конечно, последнее дело, и оно достойно всяческого осуждения, но шесть лет тоже, согласитесь, многовато за столь неосторожную просьбу.

Потом что-то случилось в Калуге, в Одессе, в Геленджике… Автор, откровенно говоря, изменил Анфертьеву, отдав свое время и силы другим героям, сугубо положительным, не отягощенным зловещими замыслами, которые если и бросают взгляды на старинные сейфы, то исключительно из любви к прошлому.

Но все это время перед мысленном взором Автора маячил Анфертьев, ерзающий на жестком подоконнике директорской приемной. Он, словно сказочный принц, замер на эти два года, а перед ним, окаменев у микрофона, сидела секретарша с мохнатыми коленками. Анжела Федоровна. А в кабинете маялись, бессмысленно уставясь друг на друга, Геннадий Георгиевич Подчуфарин и его незадачливый зам Борис Борисович Квардаков. Ни единым словечком не смогли они обмолвиться. Смотрели друг на друга, моргали глазами и никак не могли понять, что происходит, почему вдруг все остановилось. А самое страшное – из ворот завода не вышло ни одного отремонтированного бульдозера, трактора, экскаватора. Именно это обстоятельство огорчает Автора более всего. Но он утешает себя тем, что ему на два года удалось задержать особо опасное преступление. Деньги находились в обороте и приносили пользу народному хозяйству.

Анфертьев… Вернемся к нему, позабыто сидящему в приемной и рассматривающему в окно заводской двор. Там снова забегали электрокары, сдвинулись грузовики, раскурили наконец рабочие по сигаретке и упал с крыши кирпич, два года страшновато провисевший в воздухе напротив окон второго этажа. Его раскачивало осенними ветрами, на нем скапливался снег, он разогревался на летнем солнце, а по ночам его освещала потерянно висевшая луна. Упал кирпич, будто его и не было в судьбе странных двух лет, когда он жил по другим законам мироздания. О, сколько у него будет воспоминаний и как возненавидят его другие кирпичи… Но это другая история.

Дело, которое предстоит Анфертьеву, настолько необычно, что, право же, лучше не оставлять его ни на минуту. Вот он легко спрыгнул с подоконника и, ощущая покалывание в ноге от долгого сидения, прошелся по ковровой дорожке – высокий, подтянутый, насмешливый, в сером костюме, рубашка тоже серая, но светлее, галстук производства Чехословацкой Социалистической Республики, красный с еле заметной светлой ниткой наискосок. У небольшого зеркала он остановился и пристально посмотрел себе в глаза, будто спрашивая себя о чем-то важном, будто советуясь с собой.

За это время Вадим Кузьмич немало передумал, многое потеряло для него всякую ценность, но зато обрели влияние на его судьбу события, которым раньше он не придавал значения. Так бывает и с теми, кто уже решился потревожить свой Сейф, а свой Сейф есть у каждого, и с теми, кто пока еще не додумался до этого, кто колеблется и прикидывает.