Тревога Амалии передалась и ее сообщникам, и вскоре дом наполнился хлопаньем дверей и топотом ног. Скарамуша нигде не было видно, пока Венсан не догадался выглянуть на задний двор. Белый пес жалобно поскуливал там возле крыльца. Передняя лапа у Скарамуша была вся в крови, и кровавый след тянулся от задних ворот до черного хода. Очевидно, пес бросился за незваными гостями, и они ранили его. Сил вернуться в дом у Скарамуша уже не было, и он лежал на брюхе, тяжело дыша.

– Вот гады! – разозлился Венсан. – Что сделали с собакой!

– Что с ним? – заволновалась Амалия, выскакивая наружу. – Ох! Бедный Скарамуш!

– Похоже, в него выстрелили и раздробили ему лапу, – буркнул Венсан. – Не трогайте его, вы испачкаетесь… Лучше я сам понесу.

И он как-то необыкновенно ловко подхватил с земли громадного пса и понес его в дом, бережно прижимая к себе. Амалия заметалась, ища бинты. Почему-то, когда она перевязывала принца воров, она чувствовала себя значительно увереннее, а сейчас, когда ей пришлось осматривать лапу собаки и обрабатывать рану, у нее дрожали руки.

– Ничего, Скарамуш, – приговаривала она, накладывая повязку, – скоро будешь бегать, как прежде. – Она погладила пса по голове, а он в благодарность лизнул ей руку.

– Тростинка! – крикнула Амалия. – Я помню, у тебя кровь текла из руки. Подойди-ка сюда.

Бандит потупился.

– Ничего не надо, мадам, я уже сам себя перевязал.

– Очень даже надо! – возразила Амалия, которая чувствовала себя, как медсестра на поле боя. – Сначала осмотрю тебя, потом Венсана, а затем снова займусь месье Перваншем.

Венсан деликатно кашлянул.

– Хорошо бы это… чего-нибудь поесть, – сказал он. – А то у меня с самого утра маковой росинки во рту не было.

Амалия оглянулась на часы. Так и есть, ей наверняка приносили обед из посольства, но она в это время пряталась от пуль в домике принца воров.

– Франсуа! – крикнула она. – Мы умираем с голоду. Вот тебе деньги, сходи и принеси что-нибудь поесть.

– Между прочим, – буркнул Венсан, – лошадям тоже нужен овес, а одно стекло в карете треснуло, его пора заменить.

Амалия состроила мученическую физиономию, но дала денег и ему – на овес и на починку кареты.

– Франсуа! Ты еще здесь? – Вор все мешкал, не решаясь уходить. – В чем дело? Одна нога здесь, другая там!

– Между прочим, мадам, – пропыхтел обиженный мошенник, – я дворецкий, а не повар.

– А есть ты хочешь?

– Само собой, хочу.

– Так вот, Франсуа, если ты останешься дворецким, то ляжешь спать голодным!

Франсуа с ворчанием удалился, а Амалия занялась ранами своих новых друзей. Перевязав их, она заставила своих сообщников облачиться в более приличную одежду, чтобы они могли сойти за ее слуг. Ален, который все еще чувствовал себя неважно, устроился на диване в одной из комнат первого этажа и заснул. Амалия принесла плед и накрыла его. Венсан отправился покупать овес и договариваться о ремонте, а Тростинке Амалия поручила следить за входной дверью.

– Если вдруг заметишь что-нибудь подозрительное, – сказала она, – сразу же предупреждай нас.

Вернувшись в гостиную, Амалия первым делом убрала подальше шкатулку и, сев за стол, тщательно скопировала найденные в ней шифр и письмо. Копию Амалия сунула в потайной карман, а подлинник спрятала в увесистую Библию, снабженную рисунками Гюстава Доре.

Едва Амалия успела сделать это, как к ней поднялся встревоженный Тростинка.

– Мадам, – шепотом доложил он, – там к нам хочет войти какой-то тип, по-моему, жутко подозрительный. Может, мне сразу пристукнуть его?

Амалия спустилась вместе с Тростинкой вниз и, поглядев на подозрительного типа, топтавшегося на мостовой возле двери, признала в оном Иннокентия Добраницкого, служащего посольства его императорского величества в прекрасном городе Париже.

– Это ко мне, – сказала она. – Впусти его.

Тростинка повиновался с большой неохотой. Добраницкий, едва войдя, сунул ему в руки шляпу и трость, на которые бандит поглядел с озадаченным видом. Амалия взглядом показала лжелакею на вешалку, и он вздохнул с облегчением.

– Вы получили мою записку? – спросила Амалия.

– О да, – весьма иронически ответил чиновник. – Надо сказать, она привела посольство в восторг. Двое агентов… наши лучшие, можно сказать, люди… И какой-то инспектор полиции приковал их к фонарному столбу! Пол-Парижа, если не больше, побывало там, чтобы поглазеть на их позор. Это немыслимо, сударыня! Скандал, невероятный скандал!

– Между прочим, – перебила Амалия чиновника, который, похоже, собирался брюзжать до второго пришествия, – их было двое, а Готье один. Достойно удивления, что в таких условиях они не смогли справиться со своим поручением.

– По правде говоря, мы и сами ничего не понимаем, – признался Добраницкий, вытирая лоб. – Перед этим они с легкостью отколотили кучера, хотя, должен вам сказать, он был довольно-таки крепкого сложения. А этот малый, инспектор, говорят, тощий, как щепка. Они были уверены, что справятся с ним в два счета, а вместо этого видите, что получилось. Им пришлось несколько часов простоять там, как у позорного столба! Они даже пошевельнуться толком не могли! А парижские зеваки… эти зубоскалы… Мне передавали некоторые из шуточек, которые они отпускали, но я бы даже под страхом смертной казни не решился их повторить, тем более при женщине. А наши люди вынуждены были все это слушать!

– Мне очень жаль, – сказала Амалия тоном, в котором было столько же жалости, сколько в акуле-людоедке. – Но я предупреждала его сиятельство, что инспектор Готье – не тот человек, с которым можно обращаться подобным образом. Его сиятельство не внял мне, и что в результате вышло – вы уже знаете.

– Да, но что нам делать с этим полицейским? – в изнеможении спросил Добраницкий. – Он слишком близко подобрался к вам, это может быть опасно для… для нашего дела.

– Успокойтесь, – промолвила Амалия, – инспектор Готье больше мне не опасен, так же, как, впрочем, и вам. Никакого скандала не будет, и заявлять на наших людей инспектор тоже не намерен. Отныне вы можете вообще о нем забыть.

Добраницкий недоверчиво покосился на Амалию. Как и все чиновники, он нуждался в том, чтобы ему повторили одно и то же сто раз, если не больше, чтобы его убедили, ему доказали, предоставили надежные гарантии и сняли с него всякую ответственность, если что-то вдруг пойдет не так. Мадам уверена, что инспектор Готье больше не будет им мешать? А насколько она уверена? На чем конкретно ее уверенность основывается? Не обманывается ли она? Не может ли инспектор Готье передумать? Он, Добраницкий, лично наводил о нем справки: о, это такой въедливый тип!

Амалия решила, что настала пора положить конец бессмысленному разговору. Она дала понять, что инспектор Готье совершенно переменился, что теперь он покорен ее воле, как воск, что она при желании может отныне вить из него веревки и так далее. При этих словах Иннокентий заметно помрачнел.