— Вот что, Кошевой, — сказал он, — одевайтесь: мы поедем к человеку, с которым вы якобы делились информацией по делу Молнии.

— Прямо… сейчас? — заикаясь, уточнил Кошевой.

— Прямо сейчас, — подтвердил Гордеев и поклонился Оле. — А вам, Оля, я бы советовал взять такси и ехать домой.

Оля долго не отвечала. Она смотрела на Гордеева, как на врага: он и был врагом ее надежды на семейное счастье. Она не слушала, что он говорит Кошевому и что Кошевой отвечает, потому что никогда не вмешивалась в разговоры мужчин; ей казалось, что она всё равно не поймет, о чем речь. Она уловила одни лишь интонации: Гордеев в холодных выражениях лишал Кошевого надежды на будущее, а Кошевой, лишенный надежды, плакал как ребенок. У нее сердце кровью обливалось, когда она видела, как он плачет. Она хотела вскочить и закричать на Гордеева, чтоб он убирался, а потом со всего маху ударить его по лицу; пусть он выстрелит в нее, пускай она умрет, но напоследок она хорошенько ему врежет и плюнет в это бледное усмехающееся лицо; ничего этого она, однако, не сделала. Она потупилась и прошептала:

— Вы так милы.

И пошла одеваться.

Посадив Олю в такси, Кошевой и Гордеев двинулись к служебной машине. Кошевой сел за руль, а Гордеев устроился на заднем сиденье, наблюдая бритый затылок бывшего напарника. В салоне было темно. Они видели, как разворачивается такси, как летит грязь из-под колес, как водитель выруливает на освещенную дорогу и пропускает несущийся на огромной скорости черный «вольво», а затем неторопливо уезжает прочь, чтоб никогда больше сюда не вернуться. Кошевой шевельнулся на переднем сиденье. Гордеев на всякий случай приготовил пистолет. Если я выстрелю в него на ходу, подумал он, мы разобьемся. Он нахмурился, соображая.

— Скажите, Кошевой, теперь, когда мы остались одни: вы нарочно выдумали байку о человеке, которому всё рассказывали? Хотели избавиться от Ольги? Надеетесь, что она позвонит в полицию? Или вам не хочется, чтоб она видела, что произойдет дальше?

— Это не байка, — прохрипел Кошевой. — Вы сами… увидите.

— Прекрасно. Тогда поехали.

— Вы всё… разрушили, — пробормотал Кошевой.

— Разве? — удивился Гордеев.

Кошевой кивнул:

— Я думал: вот оно… а вы разрушили… Зря я к вам пришел тогда…

Гордеев не ответил, потому что ответ тут не требовался. Автомобиль двигался мягко, усыпляюще. Гордеев подумал, что если уснет в машине, то, скорее всего, не проснется. Он подумал об этом без страха, как будто смотрел остросюжетный фильм с собой в главной роли, сидя в зале, где от жующих людей пахнет попкорном и пивом. Он попытался вспомнить, когда в последний раз ходил в кино; кажется, это было одиннадцать или двенадцать лет назад, в конце мая, он тогда учился в Академии ФСБ. У них было практическое занятие: надо было проследить за условным шпионом так, чтоб он не заметил слежки; конечно же, он заметил и на следующий день явился к ним на теоретическое занятие, маленький вредный хорек, как назвал его про себя Гордеев, и в обидных выражениях поведал, где и как они прокололись. В то время у Гордеева был приятель по фамилии Шипик. Он сказал Гордееву после обеда: да ну их в задницу эти занятия, пошли лучше в кино. И они пошли в кино. Шипик весь сеанс ржал как лошадь, заставляя сидевших впереди оборачиваться. Но никто ничего не сказал Шипику, потому что он был крупный парень. Затем они направились в кабак. Шипик выпил пару кружек пива и стал задирать парочку за соседним столиком. Парочка не знала, как поступить. Мужчина бубнил: отстаньте от нас, чего вы пристали, отстаньте, пожалуйста, ну что вы делаете, вы ведь унижаете меня… Его спутница краснела и барабанила пальцами по столу. Гордеев сидел рядом с Шипиком, тупо разглядывая лужицу пролитого пива на столешнице; у него болела голова. Шипик обнимал Гордеева за плечи и ржал.

— Эй, братан, — говорил Шипик, повернувшись к соседнему столику, — сейчас мы с моим другом набьем тебе морду. Почему? Потому что нам твоя рожа не нравится, вот почему. А ты че смотришь, козочка? Давай лучше к нам, мы с моим другом покажем тебе, какие бывают настоящие мужики, ишь, отвернулась, фифочка, сейчас я твоему кавалеру начищу рыло, если не сядешь сюда, смотри, я даже стул тебе приготовил; ну же, садись быстрее, я же вижу, что ты хочешь, вон как глазки заблестели, можешь прямо мне на колени садиться, я тебе покажу своего дружка, га-га-га, тебе понравится мой дружок, он любит ласковые женские губки; а может, ты хочешь прокатиться на мохнатом мотороллере? Я тебе устрою прогулку за небольшую плату, га-га-га, тебя ждут незабываемые ощущения, совсем недорого, га-га-га.

Хватит ржать, тихо попросил Гордеев. Шипик удивленно посмотрел на него; он подумал, что ослышался, и переспросил: че? Гордеев ударил его кулаком, чтоб в следующий раз Шипик не думал, что ослышался. Шипик, не ожидавший такого подвоха, с грохотом повалился на пол. Лицо у него сделалось обиженное. Гордеев поднялся и вышел из темноты прохладного бара. День был жаркий. Волны горячего воздуха растекались над тротуаром. Гордеев остановился в тени, чтоб унять головную боль, и закрыл глаза; он услышал голос мужчины, которого задирал Шипик, и торопливое цоканье каблучков по асфальту. Открыл глаза: мужчина уходил, гордо подняв голову, а девушка пыталась его догнать.

— Илюша! — отчаянно звала она. — Ну, подожди же!

— Нам не о чем с тобой говорить, — сухо ответил Илюша, но остановился.

Запыхавшаяся девушка догнала его и схватила за руку. Илюша развернулся и влепил ей пощечину. Девушка схватилась за щеку.

— За что, Илюша? — прошептала она.

— За то, что не поддержала меня, когда этот хам кидался в нас оскорблениями, — звонко ответил Илюша.

— Что? — Девушка помотала головой. — Что? Что ты такое…

— Если б ты поддержала меня, я бы ему врезал! — сказал Илюша. — Неужели ты не понимаешь, как важна для мужчины поддержка его женщины? Но ты улыбалась и вела себя, как шлюха!

— Илюша, я бы никогда… — пыталась оправдаться девушка.

Илюша был непреклонен:

— Пошла к черту.

Он сам ушел, оставив девушку рыдать посреди улицы; она побежала в парк, в тень шумящих кленов, сморкаясь в платок. Ну вот, подумал Гордеев, пытаясь сочувствовать горю девушки, но сочувствовать у него не получалось, и он снова закрыл глаза, а когда открыл их, обнаружил, что находится в салоне служебной машины, которая несется через вечерний город. Перед глазами маячил потный затылок Кошевого. Гордеев понял, что все-таки уснул. Спал он минуту или две, но и это немало. Проклятье, подумал Гордеев; впрочем, подумал он без волнения, просто чтоб хоть что-нибудь подумать. Он заворочался на заднем сиденье; ему было неудобно, мышцы ныли. Кошевой поглядывал на него в зеркальце. Он испуган, подумал Гордеев, но такое чувство, что боится он не меня. Они катили по Ворошиловскому проспекту в направлении Большой Садовой, но, не доехав, свернули налево. Фонари горели через один, дома стояли покинутые, на пустых витринах лежал толстый слой пыли. Удивительно, подумал Гордеев, ведь мы в центре города: рядом центральный городской парк, публичная библиотека, кинотеатр; всюду кипит жизнь, кроме этой грязной улицы, которая выглядит так, словно город вчера бомбили. Кошевой остановил машину возле ржавых ворот и вышел. Гордеев внимательно следил за его передвижениями, опустив стекло. Кошевой долго возился с висячим замком; у него не получалось вставить ключ в замочную скважину, руки тряслись. Наконец замок щелкнул. Кошевой распахнул дребезжащие ворота и, не торопясь, подошел к машине. Гордеев ждал, что он бросится наутек, и приготовился стрелять на поражение, но Кошевой не бросился. Они медленно въехали в захламленный внутренний двор. Несмотря на потепление, кое-где здесь сохранились островки белого снега в бурых крапинках грязи. Слева находилось низкое кирпичное здание без окон, казавшееся заброшенным, справа возвышался трехэтажный дом с закопченными стенами. Забор из сетки «рабица» упирался в фасад дома рядом с парадным входом, который напоминал распахнутый рот доисторического чудовища; с другой стороны к забору приткнулся ржавый контейнер, до отказа забитый мусором; часть мусора вывалилась, образовав вокруг контейнера присыпанное снегом кольцо из пустых бутылок, скомканной бумаги и картофельных очистков. Возле низкого кирпичного здания никакого ограждения не было. Там начиналась узкая улочка (или, скорее, проход между стенами), которая вела к центральному проспекту.