Кирилл с интересом наблюдал, какую внутреннюю борьбу преодолевает отец. Он слишком хорошо изучил его манеру, чтобы не заметить, что Вронский растерян до крайней степени.

– Как вас зовут, мадемуазель? – спросил он не своим, напряженным голосом.

– Анна Алексеевна Каренина, – ответила Ани.

Кирилл должен был признать, что она не испытывает и тени робости, какую прилично иметь девушке, а, напротив, смотрит на его отца открыто и прямо.

– Вы дочь покойного Алексея Александровича Каренина? – тихо спросил Вронский.

Ани только кивнула ему в ответ.

– Прошу простить мою дерзость, но сколько вам лет?

– Двадцать один, – ответила Ани.

– Господин поручик, – вдруг обратился Вронский к сыну, – не могли бы вы оставить нас с Анной Алексеевной наедине?

Против ожидания, Кирилл не изумился столь необычной просьбе, только щелкнул каблуками и вышел в калитку. Ему было чрезвычайно интересно, о чем таком отец хотел поговорить с Ани. И, наверное, он бы нашел причину, чтобы остаться. Только особое, одному ему известное выражение стальной решимости, какая возникала у отца в исключительных случаях, заставило Кирилла безропотно повиноваться.

Вронский пригласил гостью в гостиную, но Ани предпочла остаться в саду. Они сели друг напротив друга в плетеные кресла. В каждом мельчайшем движении, в каждой черточке, в манере держать голову, в особом блеске глаз, в том, как она отвечала и улыбалась ему, Вронский узнавал Анну. Его дочь была слишком точной копией матери. Ани вела себя удивительно естественно, не кокетничала и не проявляла глупое жеманство, что свойственно молодым девушкам. Она была проста и непосредственна. Вронский не заметил, как они заговорили о европейской политике, затем обсудили новейшую литературу, перешли к воззрениям на религию графа Льва Толстого, коснулись свобод и избирательного права женщин и даже обсудили музыкальные новинки, среди которых обменялись замечаниями о композиторе Глазунове, премьеру нового балета которого ожидали осенью.

Во время беседы Ани выказала не только хорошее образование, но и умение мыслить. Она не повторяла чужие глупости, но умела отстаивать свое мнение, доказывая аргументами, а не светскими глупостями. Вронский видел в ней не только отличное образование, широкий кругозор, но и глубокий, живой ум. Что радовало и пугало графа одновременно. Это была его дочь, и он мог гордиться ею, хотя сам не приложил усилий к тому, чтобы она выросла такой. Он запомнил ее в колыбели крохотным существом с шафранно-красным, пушистым и сморщенным личиком, с пухлыми ручонками. А теперь перед ним сидела красивая и гордая женщина.

Она взяла от родителей все самое лучшее. Вронский это видел отлично. Чувство глубокого, полного и бесконечного счастья, какое он испытал в их первый раз с Анной, вернулось к нему. Это было столь невозможное счастье, – то, что эта умница и красавица была его дочь. Но она носила фамилию совершенно чужого для нее человека. Вронский все собирался сказать главное, но так и не решился. Он еще подумал, что предстоит объяснение с Кириллом, который не знал, что у него есть сестра. Но тут Вронский сложностей не предполагал: после упреков и обид Кирилл, разумеется, смирится и примет неизбежное. Ничего иного ему все равно не оставалось. Не зря же он привел ее сам.

Кирилл Алексеевич вернулся через полтора часа. Вронский приказал немедленно подать обед. Он не хотел расставаться с Ани, ему хотелось говорить с ней еще и еще. Но она вдруг поднялась, сказав, что у нее есть срочные дела. Вронский поцеловал ей руку с такой нежностью, что сам испугался.

– Как вам эти насаждения? – спросил он, указывая на шедевры итальянского садовника, не столько из интереса, но чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы.

– Они уродливы, – просто ответила Ани, чем вызвала в душе Вронского бурную радость.

– Вот не знаю, что с ними и делать, – только заметил он.

– Прикажите на их место посадить молодые деревца.

– Да, пришло время сажать молодые деревца, – согласился он.

Чтобы как-то войти в разговор, Кирилл вызвался проводить гостью на станцию. Ани отказалась, пояснив, что ей надо навестить брата. Тогда Кирилл заявил, что непременно проводит, хоть до перекрестка.

– Прошу бывать у нас непременно в любой день, да хоть завтра заглядывайте, – сказал Вронский. – Нам еще многое надо обсудить.

Таким мягким Кирилл еще никогда не видел отца. Перемена была столько необъяснима, что даже в чем-то тревожна.

Они вышли на дорогу, утопавшую в зелени. Кирилл сам взял Ани под руку.

– Кажется, я начну ревновать вас к отцу, – сказал он, стараясь придать обиде шутливый тон.

Ани повернула к нему голову.

– Не стоит.

– Отчего же?

– Вы ему не соперник.

Понимать столь дерзкое высказывание предоставлялось, как ему будет угодно. Ани была задумчива, отвечала невпопад и, кажется, не слушала его болтовню. Это сильно задело Кирилла. Он не мог хоть в чем-то проиграть отцу. Привыкнув действовать решительно, идя напролом, особенно в отношениях с отцом, он не нашел иного выхода, как сорвать первую попавшуюся ветку.

– Вы не оставляете мне выбора, – сказал он, преграждая Ани дорогу. – Чтобы не получить в вашем лице прекрасную мачеху, буду вынужден сегодня же вечером просить вашей руки… У кого же ее просить? Ах, да, конечно, у вашего брата, – он протянул ей ветку. – Анна Алексеевна, вы примете мое предложение?

Ани взяла у него ветку, покрутила и словно нечаянно выронила.

– Вы полагаете, это единственный выход? – спросила она.

– Я неплохо знаю отца. Он, как и я, всегда добивается того, чем желает обладать. И уступать ему я не намерен.

– Вы, но не я, – сказала она, оборачиваясь к нему. – К чему все эти водевильные страсти? Вы знаете, что я обязана выйти замуж.

– Неужели стать графиней Вронской хуже, чем женой чиновника?

– Я подумаю о вашем предложении, – ответила Ани и быстро пошла прочь. Вронский не стал ее догонять, но долго смотрел вслед.

Дамы начали выражать возмущение, устав сидеть на шатких стульях, да и закуски с напитками закончились. Их мужья были крайне недовольны тем, что им не позволяют пройти в шатер и переодеться или хоть одним глазком взглянуть, что там произошло. Официанты устали торчать без дела. Даже полковник, хозяин учебного поля, притомился и сел прямо в траву. Только господину, назвавшемуся чиновником сыскной полиции, до этого дела не было. Он не позволял расходиться, не обращал внимания на жалобы и протесты. Страдания велосипедного общества ему были глубоко безразличны. В шатер он пропустил только уездного доктора, обменявшись с ним тихими замечаниями, когда тот вышел наружу.

Публика уже давно бы улизнула, но неприятный господин успел окружить место происшествия городовыми, которые прибыли вместе с приставом. В этот раз Ильичев вел себя все так же мирно, не желая показывать власть и мешать сыску. А более всего желая свалить на сыскную полицию второе подряд происшествие. Петергоф находился под особым присмотром, близость к царствующим лицам обязывала к порядку, даже на кражи начальство смотрело косо. Не говоря уже о несчастном случае на охоте. Нынешнее событие грозило приставу и вовсе тяжкими объяснениями. Ильичев свято надеялся, что столичная знаменитость снимет у него с шеи тяжкий груз.