– А то, – отрезала Галка. – Грех был на тете Шуре страшный. И жила она с этим грехом всю жизнь. Мучилась, оттого и злобилась, и на мне срывалась. На невинном ребенке-сироте.

– Господи, Галка, что ты несешь, какой еще смертный грех у простой и прямой, как палка, тети Шуры? Не способна была эта правдолюбка на тайные грехи и страсти, не в ее натуре просто, – удивилась Таня.

– Страсти тут и ни при чем, – отрезала Галка. – Не до страстей ей было. А грех вот какой. В деревне еще в семнадцать лет сошлась она со своим дядькой родным, братом матери, ему тогда лет тридцать было – дети, жена, все, как положено. Близкая родня, ближе нет. А вот скрутились, спелись. Тетка, она ведь смолоду некрасивая была: тощая как жердь, смуглая, нос на двоих рос – у нас все бабы в роду такие, – но молодая, телом крепкая. Вот он, дядька этот, ее на сенокосе за скирдой и завалил. Жена ему, квашня, всю дорогу беременная, наверное, надоела. Жили в одной избе, а по ночам на сеновал украдкой бегали – любились. А потом Шура залетела. Куда деваться? Такой позор! В деревне-то! У всех на виду, да в своей семье. Бегала она к бабке в соседнее село – та каких-то трав дала, но ничего не помогло. Видно, в здоровом теле ребеночек первый крепко засел. Она и парилась, и с ведрами полными бегала, и с крыши прыгала – все выкинуть хотела. Ан нет. Когда пузо наверх полезло и мать заметила, батя ее крепко избил – по всей деревне гонял. Она и родила девочку раньше срока и все родне рассказала, да еще приврала, что дядька ее принудил к этому делу, изнасиловал, а не по доброй воле она на сеновал к нему бегала. В общем, шухер там был грандиозный – батя Шурин деверя избил до полусмерти, из дома выгнал, со всей семьей в придачу. Избы у них не было, говорят, горя они хорошо помыкали. Сначала побирались по селам, потом вроде осели где-то. Но не о них речь. Девочку Шура родила убогую – то ли ручка культей была, то ли ножка, уже не помню. Через год стало ясно, что ребенок еще и неполноценный, отсталый – слюни текли, глазки пустые, не ходит, не стоит, не сидит – дебилка, одним словом. Отец Шурин суровый был мужик – сибиряк. Он ее из избы выгнал, мать ее то ли в сарай, то ли в курятник пристроила, еду ей носила – отец за стол не пускал. А потом она и вовсе сбежала – одна, без дочки, естественно, и больше за всю свою жизнь ни разу в родную деревню не приехала. Пыталась пару раз деньги какие-то с родней передать – ей эти деньги обратно возвращались. Отец их не принимал, он ее проклял.

По слухам, вроде девочка прожила лет пятнадцать-шестнадцать, мучились с ней страшно. А как на самом деле было, не знаю. Эту «веселенькую» историю мне родня рассказала уже году в пятьдесят седьмом, кто-то тогда из Вятки приехал, сестра матери двоюродная, что ли. Шура об этом всю жизнь молчала. Видно, и меня она взяла после смерти мамы, чтобы грех с себя смыть. А полюбить ей меня не удалось. А может, она и не очень старалась. Может, больно ей было на меня, здоровую, смотреть. Мужиков у нее больше не было. Точно не было. Я бы заметила, поняла. Она потом всю жизнь от них шарахалась – боялась до смерти и до смерти ненавидела. Так и осталась с семью классами – не до учебы, понятно. В эвакуацию не поехала – боялась свою комнату в бараке потерять. Всю жизнь с кайлом в руке. Меня взяла в сорок четвертом. – Галка замолчала и со вздохом крепко затянулась, сигарета почти догорела и обожгла ей пальцы. – Черт, – ругнулась Галка, раздавила бычок и вытерла глаза.

Все молчали, она оглядела стол: бутылка из-под коньяка была пуста. Разлив всем остатки вина, Галка первой нарушила тишину:

– Ну что, девочки, дернем еще по одной? – И, усмехнувшись, добавила: – А вы говорите, песни радостные пели.

– Ой, девочки, – всхлипнула Жанночка, размазывая по лицу тушь вперемешку со слезами. – Ой, девочки, – повторила она.

– Ну чего реветь, дело-то прошлое! Вот и тети Шуры уже двенадцать лет в живых нет. Может, ей там, наверху, все давно отпустили за всю ее собачью жизнь. Так что не бери в голову, Жанка, сколько лет прошло! – попыталась успокоить ее Галка.

– Да нет, я не об этом, – замотала головой Жанночка. – Я не про тетю Шуру, нет, я про свою маму вспомнила. Хотя нет, не вспомнила. Я это никогда не забывала, просто гнала от себя, гнала всю жизнь, чтобы только не думать, забыть хоть на какое-то время. – Она замолчала и потянулась за сигаретой. – А забыть не получается. Так и живу с этим всю жизнь – со светлой памятью о маме и с брезгливостью и презрением к ней.

– Господи, да о чем ты, Жанна? – раздраженно спросила Таня. – Что все причитаешь? Какая брезгливость, какое презрение? Это ты о тете Оле? Что ж там такое могло быть, чтобы после всей вашей дружбы с ней и любви ты ее презирала? А, Жанк? Да еще и ненавидела?

– Хочешь знать? – зло спросила Жанночка. – Не пожалеешь, что на одну «веселенькую» историю в твоей жизни больше будет? А может, хватит, а?

– Господи, Жанна, ну куда тебя несет? Я тебя такую и не видела никогда, – проговорила Таня и подумала: «Перебрала, наверное. Точно перебрала. Галка в этом вопросе стойкая, а Жанночка нет. Ее всегда с бокала шампанского развозило. Вот чего-то и сочиняет. Страшилками пугает».

– Ну чего? Говорить или замолчать? – продолжала зло упорствовать Жанночка.

– Да говори уже, твою мать, не тяни кота за яйца, – бросила Галка.

– Угу, начинаю в таком случае, – недобро усмехнулась Жанночка. – Когда маме пришла похоронка на отца, она же совсем девочка была, да еще со мной на руках. Институт, правда, окончила, умница, ей тогда бабушка здорово помогла. После войны мать в медсанчасти при заводе работала. Она врач, и фельдшер был при ней, здоровый такой, лысый дядька, сильно пьющий. Он у матери всегда спирт таскал, а остатки водой разбавлял. Она это замечала, но его не выдавала, понимала, как врач, что это болезнь. А красивая она была! Помните, девочки?

Галка с Таней усиленно закивали.

– Она и в старости красоткой оставалась, – вставила Таня. – Волосы какие, губы, глаза, стать!

– Она и умирала в семьдесят пятом не старухой, а женщиной. Хоть и мучилась после трех инсультов страшно. А тогда, в пятьдесят третьем, у нее роман случился с инженером заводским – медсанчасть ведь при заводе Хруничева была. Я его прекрасно помню, он часто приходил к нам, этот Георгий Иванович. Красивый мужик – седовласый, высокий. Мать его любила безумно. Замуж за него хотела. Нажимала на него. А он ей сразу объяснил, что с женой никогда не разведется. Жена его тоже на заводе работала, в отделе кадров. Я ее помню даже – худенькая такая, мелкая, личико узкое. Куда там ей до матери, до ее жгучей красоты!

Я слышала, как мать плакала, умоляла его уйти. А он твердо: «Нет, Оля, никогда. Она меня с фронта ждала, с двумя детьми маялась, и потом, здоровье у нее никакое». В общем, судя по всему, приличный мужик он был, этот Георгий Иванович. А в шестьдесят втором у его жены сильные боли в желудке начались, к матери в медсанчасть пришла – она ведь ни сном ни духом. В медсанчасти стационар был на три койки, по-моему. Мать ее положила, как могла, обследовала и сразу поняла: рак. Потом анализы сделали – да, все подтвердилось. Ее бы сразу в больницу хорошую, операцию срочно – может, пожила бы еще. А мать тогда Георгию сказала, что у нее язва, что боли от нее. И никуда ее не определила, та так и умерла месяца через полтора. Нет, от болей, конечно же, ее кололи, облегчали как могли – промедол, омнопон. Она почти все время спала. Мук страшных не было.