Краем глаза я уловил смутное движение. Увы, я не мог себе позволить отвлечься даже на миг. Нельзя было отводить взгляд от разъяренного старосты. Без сомнения, Хисаси счел бы это знаком моей лживости, попыткой увильнуть.

– Прошу вас, Хисаси-сан, успокойтесь. Я здесь для того, чтобы установить истину. Выслушайте меня, а потом решайте.

– Выслушать? Я услышал достаточно!

Не сдержавшись, староста вскочил на ноги. Руки его обшаривали пояс в поисках плетей – к счастью, плети остались в доме. Хисаси сжал кулаки: хрустнули суставы, костяшки налились опасной белизной.

– Истина в том, что вы издеваетесь надо мной! Над моим горем!

– Издеваюсь? И в мыслях не держал.

– Думаете, если вы чиновник из города, вам все дозволено?!

– Было заявление о фуккацу. Я обязан провести дознание.

– Заявление?!! От кого?! От него?!!

Он ткнул пальцем в сторону безмолвного Кёкутэя. Тот в испуге таращил глаза, переводя взгляд с отца на меня и обратно. Если кто-то и походил на отъявленного безумца, так это Кёкутэй, заключенный в теле Кимифусы. В иной ситуации я бы тоже трижды поразмыслил, прежде чем дать такому веры.

Время шло, надо было отвечать.

– Да, от него.

– Какой-то безвестный бродяга заявил, что он – мой сын?! И вы ему поверили?! Явились разбираться?!

– Хисаси-сан, это мой служебный долг. Кто, как не вы, должны меня понять? И потом, это вовсе не безвестный бродяга. Еще два дня назад этот человек был людоедом, который пожирал мертвецов на вашем кладбище и у вас в домах. Теперь же…

Да, я понимал, что случится после моих слов. Но мог ли я промолчать? Однако я не предполагал, что волна гнева захлестнет с головой, лишит разума не только старосту, но и толпившихся за забором крестьян.

– Неслыханное оскорбление!

Толпа взревела нестройным хором:

– Он лишился ума!

Забор опасно затрещал. Кто-то уже ломился в ворота.

– И привел другого безумца!

Святой Иссэн возвысил голос, пытаясь образумить крикунов. Увы, слова старика потонули в нарастающем гвалте.

– Людоед? Какой это людоед?!

– А то мы людоедов не видели!

– Грязный бродяга!

– Думает, если чиновник, ему все позволено?!

Широно встал рядом со мной. В руках слуга сжимал крепкую жердь, обломанную до приемлемой длины. Где и раздобыл? Мои руки потянулись к плетям. Нет, нельзя! Едва я возьмусь за оружие, это послужит им сигналом. Набросятся, не отобьемся. Не убьют – со сломанными руками-ногами вполне можно жить. С трещинами в ребрах. Без зубов.

И никакого фуккацу.

Я заставил себя скрестить руки на груди. Стоял, смотрел. Если их можно остановить, то только так.

– Мой сын – людоед?! Немыслимо!

– Самозванец!

– Этот самурай – самозванец!

– Обманщик!

– Лжец!

– Хорош женишок у Ран!

– Он ее выкрасть хотел!

– Бей самозванца!

Нет, не остановлю.

Ворота распахнулись. Толпа хлынула во двор бешеным половодьем. Вне себя от гнева, Дадзай Хисаси шагнул ко мне, занес кулак…

Сверкнула молния. Оглушительный раскат грома рухнул с небес. Следом упала тишина. Лишь погромыхивало, удаляясь, где-то за Тэнгу-Хираямой. После дикого шума мне показалось, что я оглох; что в жилище семьи Дадзай явилась прекрасная и безжалостная Юки-Онна – дух гор, Снежная Дева, мастерица превращать людей в ледяные статуи – и заморозила всех гибельным дыханием вьюги.

– Он говорит правду. Все так и было.

Она стояла на веранде: лицо белей снега. В руках дымилось хинава-дзю. Ствол фитильного ружья был направлен поверх голов жителей Макацу. Такой Ран я еще не видел! Забыв о дознании и разъяренных крестьянах, я любовался девушкой. Если бы не ружье, мысль о женитьбе впервые могла показаться мне привлекательной. А даже и без ружья? Она сама ружье – никогда не знаешь, в кого выстрелит!

– Да, – подтвердил старый монах. – Чистую правду.

И продолжил, пользуясь моментом:

– Этот человек завил о фуккацу. Сказал, что он – Дадзай Кёкутэй, сын уважаемого старосты Хисаси. Я слышал это собственными ушами.

– Я тоже слышала! – выкрикнула Ран. – Все так и было! Мы свидетели!

– Дознаватель Рэйден, – добавил настоятель мягким тоном, – не желал оскорбить вас, Хисаси-сан. Мог ли он оставить заявление без внимания? Служебный долг превыше всего.

От слов монаха люди горбились, как под непосильной ношей, отводили взгляды.

– Мама? – вмешался Кёкутэй. – Дай мне воды.

– Ты хочешь пить? – машинально спросил я перожденца.

– Хочу умыться. Мама, слышишь?

Жена старосты ахнула, глаза ее закатились. К счастью, она не упала – муж успел подхватить.

3

«Широно, пиши!»

Я трижды успел пожалеть о принятом решении. И трижды мысленно обругал себя за малодушие и слабость характера. Всякое дело следует доводить до конца. Особенно дело, от которого зависит судьба ни в чем не повинного человека.

Вот, довожу. Уже который час довожу. А оно не доводится.

Сначала мы возились с женой старосты, приводили ее в чувство. Потом мне наперебой приносили извинения всей деревней от мала до велика. Некоторые отметились по два раза. Когда я понял, что конца этой каторге не будет, я рявкнул во всю глотку, что извинения приняты, а любой, кто вздумает просить прощения еще раз, заплатит денежный штраф – и приступил к дознанию.

Приступил? Не тут-то было!

Вытянуть из свидетелей разумные вопросы к перерожденцу оказалось не легче, чем добиться от Кёкутэя внятных ответов. Как оказалось, в деревне все всё друг о друге знают. Стоило старосте, женщинам или кому-то из соседей задать перерожденцу толковый вопрос, ответить на который мог только Кёкутэй и никто больше – из-за забора в тот же миг неслись правильные ответы. Каждому было известно до тонкостей, как Кёкутэя знакомили с его будущей женой, что он делал с ней в первую брачную ночь, как он в детстве поранил ногу, как, купаясь, едва не утонул в реке, какое у него любимое блюдо…

Я призывал к порядку. Хмурил брови, бранился. Требовал молчания. Крестьяне в смущении клялись, что немы как рыбы, обещали не вмешиваться. Но едва звучал очередной вопрос, все начиналось заново.

Воистину, излишнее усердие хуже небрежения!

Дознание продиралось сквозь препоны со скоростью хромой черепахи. Перерожденец сумел-таки ответить без подсказки на пару-тройку вопросов. Ответы ясно показывали: перед нами сын старосты в теле отшельника-людоеда. Лично я в этом нисколько не сомневался с самого начала. Но мой замысел требовал, чтобы дознание было начато и завершено по всей форме.