По голосу черного у дверей с треском загорелся факел. Другой, раскидывая искры, вспыхнул между окнами со слюдой в оловянных окончинах.

– Разбрелись, господине капитан, посады… слободы тож… Нам ту сидеть прибытку мало… – говорит Каменеву рейтар.

– Правда твоя, служилый, а все же пождем…

– Ежели женок опять поволокут солдаты, так же с ними?

– Так же, чего обижать солдат? Посадские жены величают нас грабителями и всякое скаредство чинят… с ними по-ихнему будем!

– Ну, так я стану строго судить!

В избу с шумом и топотом солдаты втащили толстого посадского в дубленой кошуле, в сшивных с узорами валенках, в бараньем треухе.

– Вот, господине капитан и все товарыщи, лаетца, не идет… гляньте брюхо… вспороть ему, пуд сала мочно вынуть.

– Бедные мы коломничи! Куда волокут? Пошто? Кому учинил зло? Не вем!..

Солдаты шумели, присвистывали, рейтар крикнул:

– Гей, тихо, судить будем!

В избе примолкли:

– Торговой?

– Торгую мало… – посадский, сняв треух, поклонился.

– Сколь имеешь торговли?

– Было три ларя на торгу – ныне один.

– В день от него прибытку сколь?

– Купят мало… вас, солдатов, народ бежит.

– Пущай! Сколь давать будешь на день государевым служилым людям?

– Век такой налоги не знал и дать што не ведаю!

– От седни ведай! Три гривны день.

– То много… мал торг!

– Давай две!

– Мало торгую… много так!

Дуло пистолета зловеще и медленно подымается. Посадский втягивает голову в воротник кошули и приседает.

– Гей, товарыщи, пущай он даст клятьбу!

Солдаты кидаются к посадскому, волокут ко кресту.

– Будь сговорной, или смерть у порога! – тихим голосом советуют.

Оробевший посадский с трудом различает крест на столбе – у него рябит в глазах.

– Клянусь святым крестом, что ежедень буду исправно платить служилым людям…

– Две гривны! – кричит рейтар, с треском взводя кремневый курок пистолета.

– Две гривны! Клянусь… – почти шепотом от страха говорит посадский.

– Клади задаток и будешь безопасен!

Посадский, держа шапку в зубах, идет к столу и из пазухи вынимает кису, платит вперед за неделю.

Рейтар макает перо в чернильницу, пишет для виду, спрашивает:

– Имя твое?

– Тинюгин… Петр Федоров сын…

– Шмудилов! Читай торговану отпуст.

Бойкий солдат с вороватыми пьяными глазами хватает с налоя тетрадь, читает звонко по-церковному: «Ныне отпущаеши с печи мене, раба своего пузанку… еще на кабак по вино и по мед и по пиво по глаголу вашему с миром! Яко видеста очи мои тамо много пиющих и пияных…»

Посадский, вынув из зубов шапку, не надевая ее, крестится, подходя к дверям.

– Солдаты, проводите безопасно торгового к десятскому слободы… – приказывает громко черный немчин.

Посадский исчезает в сенях.

Спустя мало с хохотом солдат и бабьим визгом в избу втащили толстую, приземистую бабу. Она в сапогах мужских, в полушубке, поволоченном рыжим сукном, поверх полушубка теплый плат с кистями до пояса.

– Во, браты, Кутафья, уловил-таки – взопрел да приволок! – кричал тощий датошный солдат в сером тягиляе стеганом и в лаптях.

– Хто такова?

– А наша хозяйка, где мы во двор господином маёром ставлены.

– Чем перед тобой повинна?

– Да завсе лает нас, солдатов, скаредно, родню мужню зовет на нас – сбить со двора штоб…

– А ты тут у чего есть, коли она всех лает?

– Рухло мое кое в огонь шибла, особно лает меня.

– Што платишь за бесчестье солдату?

– А нету у меня ничего! А и было бы, то такому возгряку – шиш!

– Язык у тебя колючий – вот стрелю! Башка полетит за порог! – грозит рейтар, берясь за пистолет.

Баба пугается:

– О, не стрели, отпусти душу на покаяние…

– Деньги есть заплатить рухло, кое пожгла?!

– Нету ни пулы, да лжет он, возгряк!

– Ты што получить хошь?

– Она, товарыщи, Кутафья, заплатить может!

– Чем? – спрашивает черный немчин.

– Сами, товарищи, сведомы – чем, коли денег нету – в подклет со мной, а там получу.

– Было бы с кем иттить! Ни кожи, ни рожи – я, чай, мужняя.

Рейтар молча подымает пистолет.

Баба кланяется, вязаными рукавицами закрывает лицо.

– Ой, отпусти душу!

– Не убудет тебя – поди в подклет, а то и на неделю запрем!

– Ну, ты, бес лапотной, пойдем коли… Терплю страх смертный.

Солдат с бабой уходят в подклет, где за сломанной переборкой клетей много. Мало спустя выходят, баба отряхивает полы полушубка.

– Кланяйся судьям! – советует солдат.

Баба кланяется, особенно низко тому, кто кажется ей главным, тому, кой с грудей до пупа закован в броню, и пистоли у него под рукой.

– Простите, только пущай, коли замест мужа стал да от дому уволок, проведет в обрат – наш он, постоялец…

– Его воля – пущай!

По двору бабу провожает много солдат, зубоскалят:

– Мерой-то сошлись?

– У, беси, вам кое дело? – смело огрызается баба.

Солдат уводит ее за ворота, остальные, придя к огню, где играют в карты, говорят:

– Нешто отбить у его бабу? Сабли нет, един лишь пистоль…

– Со своим бой маёр строго судит!

– Жаль… баба-т ядреная!

Меж тем на Съезжую волокут попа.

– Поди, батько, поди, ругу платят…

– Наг, яко Адам в раю… глаголал, не имут веры – тянут…

Поп в черной однорядке, видимо, чужой.

Солдат, который приволок попа на Съезжую, смущенно говорил:

– На улице тма! Волок – чаял, с молебна поспешает.

– Сними с него скуфью! – говорит рейтар, отодвигая пистолет. – Попа бесчестить добро, да камилавку не топтать ногами… на то есть «Уложение государево».

С волос попа, спутанных и грязных, солдат снимает скуфью, кладет на стол.

– И скуфья драна! – говорит он.

– Пущай у креста клятьбу даст, что дать может, – говорит рейтар.

Попа подвели к налою: