неразумными эгоистами. Они утратили интеллектуальные способности, и их эгоизм редко приносит пользу им самим или обществу в целом. Хотя у них сохранились некоторые эмоции – на уровне основных инстинктов, – даже их «капризы» обусловлены той же непоколебимой логикой бихевиористского принципа «стимул – реакция». Как сказано в S. N. U. F. F.:

Причем нельзя даже сказать, что это идешь ты. Просто химический компьютер выполняет оператор «take sugar» [возьми сахар], чтобы перейти к оператору «rejoice 5 seconds» [наслаждайся пять секунд]. А потом опять будет оператор «suffer» [страдай]…507

Чернышевский и другие мыслители этого толка уверены, что люди – разумные существа, руководствующиеся в своих действиях желаниями, осуществление которых для них полезно. Подпольный человек полагает, что людей ограничивают законы природы, но вместе с тем они (парадоксальным образом) выражают свою человеческую сущность во взбалмошных проявлениях свободной воли. Наконец, с точки зрения автора, придумавшего человека из подполья, христианина (или той его части, в которой он христианин), Бог наделил человека свободой воли. Джеймс Сканлан пишет:

…В том, что касается свободы, он [Достоевский] согласился бы с мнением подпольного человека, что это не просто одно из человеческих свойств, а важнейший фактор сам по себе. Говоря, что человек – это не педаль органа и не клавиша фортепьяно, подпольный человек отражает твердую уверенность Достоевского в особом характере действий человека вообще, в противоположность законосообразным природным процессам. В «Дневнике писателя» он говорил о том, что фундаментальная идея христианства – это «признание человеческой личности и свободы ее (а стало быть, и ее ответственности)»508.

Отталкиваясь от идей Достоевского, Пелевин совершает кульбит мысли, весьма схожий с кульбитом самого Достоевского, оттолкнувшегося от идей Чернышевского и других социалистов-утопистов. По мысли Пелевина, стена естественного детерминизма непроницаема – как и детерминизма неестественного (внушенного, запрограммированного), навязанного человеку существующим порядком вещей. Шансов нет ни у разума, ни у каприза, поскольку последний предопределен первым. В современном мире, каким его видит Пелевин (с генетикой, бихевиоризмом, когнитивными исследованиями, постмодернизмом), человек – животное, которым движут чувственные стимулы, или машина с набором заранее заданных и предсказуемых команд-мемов. В творчестве Пелевина буквально реализуется мрачное предчувствие подпольного человека, опасающегося, что в рационализированной антиутопии, где наука откроет способы объяснять и контролировать движения человеческой воли, своей воли у людей уже не будет, да и сами они перестанут существовать. Человечество, не способное преодолеть материальные интересы, превращается в бездушный вид, обнаруживающий лишь слабые проблески сознания.

Но у Пелевина (как и у Достоевского, наслаждающегося парадоксами в «Записках из подполья») остается парадокс: чтобы ощутить отсутствие души, надо эту душу иметь. Мозг вычисляет, что никакой вечной сущности нет, но обращено это открытие именно к вечной сущности («Ананасная вода»). Само собой, к «двусмысленном христианскому Богу» («Ананасная вода») Пелевин относится куда более скептически, нежели Достоевский. Не следует он и традиционной для русской мысли антирационалистической установке, связывающей свободу воли и мораль с чувствами (как Достоевский и Толстой), ведь чувствами (или тем, что от них осталось в современном мире) так же легко управлять, как и разумом (или тем, что от него осталось)509. В развитых ультратехнологических обществах уничтожается не только свобода воли, но и разум, эмоции, индивидуальность, этика. В чем Достоевский и Пелевин сходятся, так это в понимании свободной воли как необходимого атрибута человека, за который надо бороться наперекор любым трудностям – в том числе потому, что без нее невозможны нравственное суждение и поступок.

Отцы и дети

В романе «Generation „П“» Пелевин переворачивает ситуацию, описанную в «Братьях Карамазовых»: не дьявол соблазняет исключительных людей («…Одна ведь такая душа стоит иной раз целого созвездия, – у нас ведь своя арифметика»510), а Бог испытывает явного пошляка Татарского:

…Все, что с нами происходит, – просто фазы следственного эксперимента. Подумай – разве Богу сложно на несколько секунд создать из ничего весь этот мир со всей его вечностью и бесконечностью, чтобы испытать одну-единственную стоящую перед ним душу?511

Но Пелевин, любящий многослойные аллюзии, отсылает здесь не только к Достоевскому, но и к роману братьев Стругацких «Град обреченный» (1988), где персонажи явно подвергаются следственному эксперименту в своего рода чистилище, в то время как они думают, что ведут пусть странную, но земную жизнь512.

В завершение статьи «Прогресс versus Утопия» (Progress versus Utopia), написанной в 1982 году и посвященной невозможности утопических произведений в современном мире, Фредрик Джеймисон восхищается «научно-фантастическим утопическим текстом, принадлежащим традиции Второго мира, а именно одной из самых блистательных современных утопий, удивительным „Пикником на обочине“ братьев Стругацких»513. По мнению исследователя, этот роман нельзя интерпретировать как выражение протеста советских диссидентов, и вместе с тем он не повествует о сомнительных радостях технического прогресса. Джеймисон ценит в нем другое –

неожиданное возникновение, как бы по ту сторону «кошмара Истории», из недр наиболее архаических желаний человеческого рода, проблеска невозможного и невыразимого утопического импульса: «СЧАСТЬЕ ДЛЯ ВСЕХ, ДАРОМ, И ПУСТЬ НИКТО НЕ УЙДЕТ ОБИЖЕННЫЙ!»514.

По мысли Джеймисона, фантастика Стругацких, сулящая то, что Дарко Сувин обозначил термином novum, занимает особое место в постмодернистском настоящем, страдающем от невозможности вообразить иное и жизнеспособное будущее515. Поэтому так важна роль братьев Стругацких в постсоветском культурном контексте516.

Положение Пелевина в постсоветской России во многом схоже с положением Аркадия и Бориса Стругацких в последние тридцать лет существования Советского Союза. Пелевин стал рупором поколения, повзрослевшего в 1980–1990-е годы, как братья Стругацкие выражали настроения советской интеллигенции 1960-х и 1970-х годов. Произведения Пелевина, как и книги советских фантастов, несомненно, впитали дух эпохи. Пелевин, подобно Стругацким, приключения духа вводит исподтишка, под привлекательной обложкой научной и спекулятивной фантастики или фэнтези. Он продолжает заложенную ими традицию научной фантастики как социальной критики с той разницей, что в случае Пелевина речь идет о критике общества после крушения социалистической идеологии с ее проектами модернизации, направленными на исторический прогресс, техническое развитие и совершенствование общества. В его притчах парадигмы братьев Стругацких разбиваются о реальность, не оправдавшую их ожиданий. Пелевин показывает, что чаяния, воплощенные в классике советской научной фантастики, рассеялись, но на смену им не пришли никакие убедительные альтернативные сценарии.

В диалог с творчеством Стругацких, тянущийся через все его произведения, Пелевин вступает уже в ранних текстах517. В романе «Омон Ра» он пародийно обыгрывает тему освоения космоса – непременный атрибут советской утопии, оттепели и произведений Стругацких518. В «Жизни насекомых» присутствуют иронические отсылки к «Улитке на склоне» (1966) и «Жуку в муравейнике» (1979). Деградацию личности в потребительском обществе, тему, затронутую Стругацкими в таких текстах, как «Второе нашествие марсиан» (1961), «Хищные вещи века» (1965) и «Понедельник начинается в субботу» (1965), Пелевин исследует в романе «Generation „П“», как, впрочем, и во многих других произведениях519. В антиутопиях, написанных на исходе века, Пелевин переосмысливает мотивы и образы ада, апокалипсиса и исторического тупика, возникающие в «Граде обреченном», равно как и более поздние и более пессимистичные взгляды Стругацких на развитие общества в целом520. В «Generation „П“» и Empire V слышны многочисленные отголоски романа «Трудно быть богом» (1964) и темы «прогрессорства».

Мир «Generation „П“» перечеркивает надежды «прогрессоров» из романов Стругацких – бескорыстных технологов, помогающих менее продвинутым цивилизациям решать проблемы и развиваться. В «Generation „П“» изображен конфликт, повторяющийся затем во многих произведениях Пелевина, – конфликт личности, втянутой в гротескный социальный и исторический процесс. Молодой человек, заложник порочной социальной системы, начинает с нижних ступеней иерархии и по ходу развития сюжета добирается до вершин власти. Его подчиняют себе господствующие круги, и, занимая место среди их представителей, он становится соучастником системы. В отличие от просвещенных персонажей Стругацких, прибегающих к технологиям, чтобы помочь развитию общества, успешно или нет, Татарский и его коллеги используют достижения техники исключительно в манипулятивных целях, чтобы заполучить деньги и власть.

В глазах Пелевина