Но столовые находились там же, где и раньше, – и офицерские, и рядового состава, – хотя сейчас она принимала пищу исключительно в обеденной комнате преподавателей, куда ни разу не попадала ученицей. Колонисты, которых ей предстояло возглавить, сюда не допускались, и здесь она могла от них укрыться. Когда она была с ними, всегда присутствовали люди Граффа из министерства по делам колоний. С их стороны было любезностью оставлять ее одну за обедом, за что она была благодарна; и в то же время они держались отчужденно, соблюдая дистанцию, на что она обижалась. Противоположные реакции, противоположные допущения по поводу их мотивов; она знала, что они добры, но все же ее это ранило, – словно она была прокаженной, которую стараются держать на расстоянии. Если бы она захотела с кем-то подружиться, наверное, это можно было бы сделать; наверняка люди ждали сигнала с ее стороны. Ей хотелось человеческого общения, но она никогда не пыталась преодолеть расстояния между своим столом и чьим-то еще. Она ела в одиночестве, поскольку не считала, что заслуживает человеческого общества.

Что ее уязвляло, так это благоговение колонистов. В Боевой школе она считалась посредственностью. То, что она была девочкой, отличало ее от других, и ей приходилось сражаться за себя, – но она не была Эндером Виггином и не стала живой легендой. Она и лидером-то особым не была. Этому было суждено случиться позднее, когда она вернулась в Индию, к людям, которых понимала, к людям своей крови.

Проблемой было то, что нынешние колонисты были в подавляющем большинстве индийцами. Они добровольно вызвались участвовать в программе колонизации именно потому, что Вирломи предстояло стать губернатором их колонии; некоторые сообщили ей, что участвовали в лотерее, пытаясь получить шанс на перелет. Когда она с ними разговаривала, стараясь узнать их получше, то поняла, насколько это бессмысленно. Они так перед нею благоговели, что порой будто теряли дар речи или, напротив, выражались столь велеречиво, что шансы на сколь-нибудь искренний разговор тут же улетучивались.

Они все держались с ней как с богиней.

«Я чересчур хорошо исполнила свою задачу во время войны, – сказала она себе.

В культуре Индии поражение само по себе не было знаком немилости богов. Боги сами терпели поражения. Важно было то, как его воспринимать. И тут уж ничего не поделаешь – Вирломи сохранила достоинство и поэтому в глазах своих людей встала вровень с богами.

Не исключено, что это поможет лучше ими управлять. Но возможно, однажды иллюзии рухнут, и этот день обернется кошмаром.

Группа колонистов из Хайдарабада обратилась к ней с петицией. «Планету назвали Ганг, в честь святой реки, и это правильно, – сказали они. – Но нельзя ли нам запечатлеть также и место происхождения многих из нас, с юга? Мы говорим на телугу, а не на хинди или урду. Нельзя ли нам получить часть этой новой колонии, которая принадлежит всем нам?»

Вирломи ответила им на свободном телугу (в свое время она выучила его, потому что не смогла бы полностью объединить Индию, говоря лишь на хинди и английском), что сделает все, что позволят ей колонисты.

То была первая проверка ее лидерства. Она прошла по всей базе, помещение за помещением, спрашивая у всех, согласны ли они дать первому поселению на планете имя Андхра – по названию штата, чьей столицей является Хайдарабад.

С этим предложением согласились все. Название планеты будет Ганг, а первым поселением станет Андхра.

– Нашим языком должен стать общий, – сказала она. – У меня разрывается сердце оттого, что приходится поставить его выше прекрасных языков Индии, но мы обязаны говорить друг с другом на одном языке. Ваши дети дома должны учить общий как первый язык. Вы можете учить их также хинди, телугу или любому другому языку, но общий – в первую очередь.

– Язык господ, – сказал пожилой мужчина.

Прочие колонисты тут же закричали ему, чтобы он проявлял к Вирломи уважение.

Но она только рассмеялась:

– Да. Язык господ. Однажды покоренные Британией, потом еще раз – Гегемонией. Но это язык, которым мы все владеем. Индийцы – потому что англичане так долго нами правили, а впоследствии у нас было много делового взаимодействия с Америкой; неиндийцы – потому что владение общим является обязательным требованием для всех участников полета.

Пожилой мужчина тоже засмеялся.

– Значит, ты помнишь, – сказал он. – У нас более долгая история с этим так называемым общим, чем у кого бы то ни было, кроме самих англичан и американцев.

– Мы всегда могли выучить язык завоевателей и сделать его собственным. Наша литература становится их литературой, а их литература – нашей. Мы говорим на нем по-своему, и мысли за их словами – они тоже наши. Мы – те, кто мы есть. Язык ничего не меняет.

Так она говорила колонистам из Индии. Но были и другие колонисты, примерно пятая часть общего их числа, родом из других мест. Кто-то из них выбрал ее за известность, потому что ее борьба за свободу захватила их воображение. В конце концов, она являлась создателем Великой Индийской стены, а потому считалась знаменитостью, и многие лишь по этой причине последовали за ней.

Но были и те, кто оказался приписан к колонии Ганг простым жребием. Решение о том, что более четырех пятых колонистов могут иметь индийское происхождение, принял лично Графф. Его директива была краткой: «Может настать день, когда колонии будут организованы отдельной группой людей. Но общий закон для первых колоний: все люди являются равноправными гражданами. Позволяя вам организовать общество, почти целиком состоящее из индийцев, мы идем на риск. Лишь политические реалии Индии позволяют мне отойти от обычной политики: доля людей одной национальности в колонии превышать одну пятую. Мы получили требования от кенийцев, жителей Дарфура, курдов, кечуа, майя и других групп, которые чувствуют необходимость обзавестись родиной, которая станет исключительно их, и ничьей больше. А раз мы даем такую возможность индийцам Вирломи, почему же тогда не им? Неужели им понадобится вести кровопролитную войну, для того чтобы… и так далее и так далее. Потому я считаю необходимым ввести двадцатипроцентную квоту для неиндийцев, и мне нужно знать, что они действительно будут равноправными гражданами».

«Да-да, полковник Графф, я сделаю все, как вы говорите. Даже после того, как мы доберемся до Ганга и мы окажемся на расстоянии световых лет друг от друга, я сдержу данное вам слово. Я буду поощрять межнациональные браки, равное обращение со всеми и настою на том, чтобы английский – прошу прощения, общий – стал языком для всех.

Но, несмотря на все мои усилия, эти двадцать процентов будут поглощены. Через шесть поколений, пять, а может, и три прилетевшие на Ганг гости найдут индийцев со светлыми волосами, рыжих индийцев, индийцев с усыпанной веснушками белой кожей и кожей эбонитово-черной, увидят африканские и китайские лица, и все равно каждый из колонистов скажет: „Я индиец“ – и с удивлением воззрится на любого, кто станет возражать.

Индийская культура слишком сильна, чтобы ее можно было подчинить. Я правила Индией, действуя как индийцы, воплощая мечты жителей страны. Теперь я стану управлять колонией Ганг – городом Андхра, – заставляя индийцев соблюдать толерантность к другим. Но они сделают этих других друзьями и заставят думать по-нашему. Скоро эти другие поймут, что в странном новом мире мы, индийцы, будем местными жителями, а они окажутся в чужом монастыре со своим уставом и им придется „натурализоваться“ и стать частью нас. Это неизбежно. Таково веление человеческой природы, усиленное упрямством и терпением индийцев».