И подхватил, Шуринька.

И перенёс к кровати, в нашу с его матерью и отцом румынскую спальню.

Так я оказалась у своего второго по счёту настоящего грехопадения, если откинуть пустые разовые случайности, какие не могут быть в зачёт.

И взял он меня тут же, не давая опомниться, готовую, согласную, сделанную по лучшему лекалу для своих лет и для того, сколько на мою долю выпало всякого.

Лежим с ним, уже после. Дышим.

Он курит, я без ничего.

Говорю:

— Кто бы мог подумать, Петя, что так.

Он:

— Это судьба, Шуранька, от неё не денешься. Отцу была и мне та же самая выпала, хотя так не бывает у людей нашего круга. Не должно быть. Но я стану выше этого круга, наплюю на условности, завоюю тебя, чего бы не стоило. Не против?

Бабушка, это был второй по счёту настоящий более-менее мужик после Паши моего, все остальные рядом не стояли, включая его же родного отца. А он в мать, я это сразу поняла.

Боже, как он брал меня, как вминал своё тело в моё, пускай не так трепетно, как Паша, но зато как же было это необычайно мощно, как напористо и рьяно, как истово и самозабвенно!

Бешеный, честное слово, но как приятно после всё равно.

Он:

— А про картинки эти забудь, любовь моя, считай, что разговора этого не было. Я перетерплю, переборю в себе эту собственную слабость, задавлю на корню. Пускай ещё сколько-то помучаюсь через них воспоминаниями о маме, а потом, глядишь, чувство во мне ослабеет, и смогу жить, переживая уже не настолько. Тем более всё равно в скором времени в Куала Лумпур лететь, сразу после развода, там, надеюсь, душа моя откипит, освободится, насколько ей удастся.

И оборачивается ко мне внезапно, глаза в глаза.

Он:

— Поедешь со мной? Только отвечай сейчас же, в этой нашей с тобой постели, я должен знать наверняка, что ты не подарок мне сделала сейчас, как безумно влюблённому дураку, а чувствуешь то же самое, что и сам чувствую по отношению к тебе, Шуранька.

Я:

— Так всё неожиданно, Петя.

Он:

— А картины эти давай с собой увезём, чтобы они тебе напоминали Москву и твою обитель, а мне маму и детство.

Вижу, нешуточно как всё заворачивается, серьёзней некуда. И сам капитальный, обо всём подумал, всё предусмотрел для нас, позаботился. Как же мне этого всего не хватало никогда!

Лежу, голая, плачу белугой икорной и не верю, что нашла, наконец, чего себе найти хотела.

Рыдаю ему на плечо.

Я:

— Господи, Петенька, да забери ты их хоть сейчас, картины свои, раз они для вас с мамой такие драгоценные и памятные. Хочешь, с собой возьмём, хочешь, здесь оставим, мне всё равно, главное, что мы с тобой друг друга отыскали и теперь будем вместе. И сыночка твоего давай заберём с собой, если сумеешь отстоять у своей супруги, я бы очень даже не возражала против такого решения.

Тут он так же резко, как делал всё до этого, подымается и начинает энергично напяливать одежду на себя.

На часы смотрит.

Он:

— Значит, так, сейчас я уйду, картины заберу с собой. Завтра же начну оформление их на вывоз по линии МИДа, это займёт какое-то время, нужно ещё успеть сфотографировать их и пропустить через атрибуцию, чтобы заявить спецгрузом. Только для этого нужно нотариально заверить на право вывоза. Завтра в 10 встретимся у того же нотариуса, что в прошлый раз, помнишь, с папой? И всё быстро оформим. Свободна в 10?

Я:

— Приду, не беспокойся.

Он:

— И паспорт не забудь, понадобится.

Короче, Шуринька, ушёл он, как видно, ещё последние обязательства не пускали расслабить ему сердце окончательно.

А назавтра в 11 уже всё закончили. Расписалась, где просили, и пошли с ним на улицу.

Там обнял меня снова, прижал накрепко, хотя и без возбуждения на этот раз, и крепко-накрепко в губы поцеловал.

Он:

— Позвоню, как будет всё готово, ты пока увольняйся у себя на кафедре, заявление напиши по собственному.

И пропал.

Писать я не стала ничего ни на какую кафедру, само собой, а если надо будет ехать, подумала, так в один день сверну все дела. Да какие дела — трусы надела вместе с остальными причиндалами и пошла себе из аудитории на выход, хоть в малую азию, хоть в большую, хоть в какую ещё, лишь бы с Петей теперь.

Потом звонила, куда дал, там не берут.

И так с полгода.

Думаю, кошмар, убили, заболел, жена отравила на разводе.

А на седьмой месяц взяли. Он и взял, сам же поднял.

Отвечать на мои всплески не стал.

Сказал только, сухим говором.

Он:

— В 12 часов у твоего дома.

И повесил трубку.

Ровно в это время вышла я, бабушка.

Стою, жду, ровно у нашей лужи, которая с водой круглый год.

Подъезжает. Волга та же, шофёр другой.

Дверь открывает, но не выходит. Сидя.

Говорит:

— Ты что же себе думала, марамойка поганая, я на самом деле на тебе женюсь, на сучке с голой кафедры, сиськи вперёд, жопа назад, разворот на три четверти? Что прокатишься без билета Москва — Лумпур — обратно? Ты, сучара, отца моего обобрала, вещи фамильные присвоила, духами мамиными харю надушила, лоханка позорная, а ещё бабушкина внучка! Ты не внучка, ты лживая расчётливая дрянь, и больше ничего! Жаль, выселить тебя не сумел из нашей квартиры, но ничего, может, ещё раз ногу себе подвернёшь по новой, так что обратно не развернётся. Гудбай, проститутка, осколок херов планеты Коллонтай!

И был таков, Шуринька!

Лужей обрызгал, и с концами!

Я в шоке, стою на месте, рыдаю, в толк не возьму, что произошло такое, за что мне всё это, почему!

И как же только такое в одном человеке совместилось, чтобы пах, обещал и выглядел и в то же время поносил ни за что последними ругательствами из подворотни!

Утёрлась, иду к душеприказчику тому, прошлому, по картинам.

Говорит:

— Любезная моя, вы же сами договор дарения подписали, а он обратной силы не имеет. Вы что, не ведали разве, на чём подпись свою оставляете?

Вот так, бабушка, выходит, не ведала.

Зато теперь ведаю, что больно хорошо его в школе органов при высотке обучили подходящему искусству. Только не нашему с Пашей, а другому, отдельному, тоже высокохудожественному, вербовочному и обманному, с натуральной сердечной недостаточностью. Операцию провёл, чтоб добро своё обратно выдурить, — грамотно, не придерёшься, по всей науке провоцировать и побеждать, как натаскивали.