Любовь Грабовскую, которой проводят операцию по удалению опухоли молочной железы (обычный наркоз был невозможен по медицинским показаниям). Вскоре похожий сеанс дистанционного обезболивания (при операциях по удалению грыжи) будет проведен в Тбилиси с двумя пациентками, «одна из которых во время операции возбужденно требовала шампанского, а вторая сладко стонала, а выйдя из транса, заявила, что испытала сразу несколько оргазмов»[945]. Наконец, осенью 1989 года Центральное телевидение показывает цикл из шести передач «Сеансы здоровья врача-психотерапевта Анатолия Кашпировского», который видят миллионы советских телезрителей[946]. Глядя в телеэкран, Кашпировский «дает установку на исцеление», эффект которой просто невероятен: у людей пропадают экземы, рассасываются язвы, исчезают опухоли и проходят хронические болезни (что же касается бессонницы, то Кашпировский советует лечить ее чтением «Феноменологии духа»[947]).

Именно в версии, предложенной Кашпировским, советская парапсихология становится максимально успешной: ее прагматическая ценность, исцеление больных, явлена здесь как можно более выпукло, тогда как академический (занимавший советских ученых со времен Леонида Васильева) вопрос о медиуме, передающем (целительное) воздействие на огромные расстояния, оказывается ловко снят (в смысле гегелевского Aufhebung) – телепатия заменена телевидением. При этом неожиданный вроде бы триумф Кашпировского вовсе не случаен, но, наоборот, закономерен; дело в том, что идея «внушать исцеление» и «давать установку» вызревала в СССР на протяжении десяти лет, предшествовавших «Сеансам здоровья».

В массовой печати понятие «установки» появилось после 1979 года, когда в Тбилиси был организован Международный симпозиум по проблеме неосознаваемой психической деятельности. На мероприятие пригласили таких звезд гуманитаристики, как Романа Якобсона и Луи Альтюссера, а главной целью была реабилитация в СССР учения Фрейда – однако целый ряд советских участников говорил о том, что «мы должны искать резервы человеческой психики»[948] и о психологической «теории установки», созданной еще в сороковые годы Дмитрием Узнадзе. В 1981 году выходит фильм «Жгучие тайны века», где с помощью «теории установки» объясняется, почему люди видят снежного человека, «летающие тарелки» и проч. (потому что заранее дали себе установку увидеть их; таким образом, «невероятные» явления пространства сводятся к очередным «тайнам психики»). На середину восьмидесятых приходится пик популярности гипнолога Владимира Райкова, убежденного, что с помощью внушения можно обучать людей самым разным навыкам и будить дремлющие в них способности: «Не подозревающих о своих талантах – сколько угодно. В гипнотическом состоянии, в его глубокой фазе, эти таланты (или, скромнее, способности) становятся очевидными и могут развиваться. Более того, они сохраняются и после окончания сеанса, закрепляются в так называемой “постгипнотической инерции”. <…> Прежде считалось, что человек полностью забывает все то, что он делал в гипнозе. В принципе он действительно не помнит этого, но если во время сеанса он, скажем, рисовал, то после окончания сеанса он начинает видеть мир как бы глазами художника, а после двадцати-тридцати сеансов он уже и без гипноза рисует так, что его работы можно смело показывать на выставках»[949]. Еще одним примером успешного внушения являются сеансы психолога Юлии Некрасовой по «одномоментному снятию заикания». Некрасова работала в НИИ Общей и педагогической психологии (там же, где Вениамин Пушкин) и создала собственную методику лечения, сочетающую «эмоционально-стрессовую терапию» психолога Казимира Дубровского, «парадоксальное дыхание» Александры Стрельниковой и «жестовую терапию» театрального режиссера и андеграундного писателя Евгения Харитонова[950]. В 1986 году о Некрасовой снимают фильм «Человек может все», и миллионы телезрителей видят, как в большом, заполненном народом зале харизматичная молодая врач выводит по очереди на сцену заикающихся людей, дает им громкие команды – и эти люди вдруг перестают заикаться.

Именно в таком фарватере движется Кашпировский, внушающий советским гражданам избавление от болезней; и, подобно Некрасовой (высоко оценивающей работу Кашпировского: «Блестящий профессионал, великолепный практик»[951]), он постоянно твердит, что «человек может все»: «Мы ищем лекарства в растениях, в животных, в минеральном мире. Но человек сложнее ромашки! В нем самом есть все необходимое для лечения, надо лишь активизировать выработку каких-то веществ в его организме. <…> А разве мало случаев, когда человек в исключительных случаях перепрыгивает стенки, многометровые канавы, поднимает такие тяжести, к которым в иное время и подступиться бы не посмел. Значит, в каких-то ситуациях организм сам вырабатывает необходимые лекарства для спасения, в данном случае нечто подобное допингу»[952]. Очевидно, Кашпировский продолжает давно знакомый советским людям разговор о «скрытых резервах»: «В связке “врач – пациент” я не считаю себя главным. Это организм пациента выбрасывает свои резервы… А я умею дать команду»[953]. Торжество подобного подхода словно бы подытоживает всю семидесятилетнюю эволюцию советского общества, давно переставшего быть обществом пролетариев (которым нечего терять, кроме своих цепей) и оказавшегося обществом обособленных (и непременно что-то накопивших) криптобуржуа. Идея Кашпировского, что в организме «самой природой заложена богатейшая фармацевтика, способная справиться с любыми очагами внутренних болезней – надо только “разбудить” источник саморегуляции»[954], притягательна именно потому, что настаивает – у каждого есть «внутренний резерв», позволяющий ни от кого не зависеть.

Таким образом, деятельность Кашпировского поднимала на щит вовсе не «массовое подчинение» некоей власти, как часто думают («нужна была новая, не обязательно политическая, а, к примеру, “исцеляющая” сила, способная восстановить или продлить состояние транса каждого отдельного человека, поддержать его пассивность»[955]), но что-то прямо противоположное – идею самостоятельности, самодостаточности и независимости любого советского гражданина. Процесс освобождения экстрасенсов от сетей технонауки аккомпанировал более общему процессу освобождения советских людей от государства, а парапсихология окончательно становилась способом бытования криптобуржуазного дискурса о безусловной ценности человеческого здоровья, комфорта и счастья. К концу восьмидесятых «великие нарративы» вытеснены историями болезней и историями оздоровлений, на местах грандиозных проектов обнаруживаются линии частных жизней, а отдельный человек кажется интереснее космоса, телепатии, науки и самого коммунизма. «Человек – это Вселенная”, – говорили древние, но лишь сверхчувствительные инструменты современной науки позволили воочию убедиться в справедливости этого образного сравнения и приступить к изучению “ближнего космоса” – человека. И поразиться: какие бездны открываются перед взором исследователя, лишь подступившего к краю этой Вселенной!»[956] – пишет Юрий Гуляев. Таким образом, после четырех десятилетий блужданий между Марсом и Тау Кита, тунгусской тайгой и памирскими горами, местами посадки НЛО и сбора мумиё, дискурс о «невероятном» признает, что максимально «невероятным» феноменом является простой позднесоветский криптобуржуа.

Этот криптобуржуа сам себе и аптека, и космос, и заначка на черный день. Надежно укутанный в свое биополе, располагающий «внутренними резервами» (будь то запасы консервов, удачные знакомства, полезные связи, мелкий повседневный блат, свободное время на работе, полулегальный доступ к дефицитным благам и проч.), здоровый, циничный и самонадеянный, он, кажется, внутренне абсолютно