— Вот ваш выключатель, мамаша. Включается, выключается: все как надо.

— Ой, сынок, как и благодарить-то тебя, не знаю!

— Ничего, мамаша, как-нибудь и вы мне пригодитесь.

— Пригожусь, сынок, пригожусь. Спасибо тебе.

— Да и вам спасибо, мамаша. Всё, пошел.

Людмила Ивановна закрыла за ним дверь, вернулась в комнату, пощелкала выключателем, поправила скатерть, потом взяла в руки листочки, оставленные Филиппом, подошла к комоду и убрала их в старую жестяную коробку из-под конфет, в которой хранила паспорт и квартирные книжки.

* * *

Отпевание состоялось в церкви Воскресения Христова на Ваганьковском кладбище сразу после утренней литургии. До Наташи как сквозь пелену доносились слова молитвы: "Бог наш Иисус Христос… властью данною… примите Духа святого… да сотворит через меня прошение… словом или помышлением… от всех вины и узы да разрешит его… и да простит ему человеколюбия ради своего… молитвами пресвятые и пре-благословенные… владычице нашей Богородице и присной Девы Марии… святых славных… и всех святых… Аминь". Дьякон кадил с четырех сторон гроб, царские врата, потом народ. Началось прощание. Когда Наташа шагнула к гробу, ей показалось, что ее поддерживают чьи-то руки. Она наклонилась над лицом матери и прикоснулась губами к бумажному венчику на лбу. И опять как сквозь туман различила слова молитвы: "Снятый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй н-а-а-а-с…" Потом крышку заколотили и гроб вынесли.

Порывы ветра бросали в лицо капли дождя и вырывали из рук зонты. "Бог дал, Бог и взял", — услышала Наташа у себя за спиной. "Дал, взял, — подумала она, — зачем все это?.."

Могильщики спешили из-за дождя и энергично работали лопатами. Комья сырой земли с глухим стуком ударялись о крышку гроба. Когда могила была почти полностью засыпана, под остатками вырытой земли показался увядший букет. Один из рабочих подцепил его кончиком лопаты и отбросил в сторону. Потом могилу покрыли цветами и установили дощечку с именем. Все было кончено.

Дождь перестал. Все как по команде сложили зонты и, перешагивая через лужи, потянулись к выходу.

На поминках хлопотала дочь тети Нины, Татьяна. Стол был накрыт: все расселись, предвкушая удовольствие от выпивки и горячей пищи после дождя и пронизывающего ветра. Помянули покойницу. Виктор выпил водки и, посматривая на Наташу, с аппетитом принялся за еду. Наташа сидела молча, не притрагиваясь к тарелке, едва пригубив налитое ей вино. "Наташа, поплачь, — причитала тетя Нина. — Поплачь, тебе легче будет".

Но Наташа не плакала — у нее не было слез.

Виктор был доволен. Все прошло хорошо: и отпевание, и похороны, и поминки. Он все организовал сам: договорился со старостой, чтобы гроб поставили на ночь в церковь, заказал автобус, купил продукты, выпивку. Только готовку для поминок взяла на себя эта родственница, Татьяна. Ему нравилось, что она называет его Витей и обращается к нему как к члену семьи:

"Где у вас это? Куда вы кладете то?" Интересно, за кого она его принимает?

Когда Наташа под конец поминок расплакалась и про цветы какие-то завялые стала вспоминать и все говорила, что хочет на кладбище опять ехать, искать их неизвестно зачем, эта Татьяна шепнула ему: "Витенька, вы ведь побудете с ней? Ей одной сейчас оставаться нельзя". Куда там, останешься! Сказала, что хочет быть одна, и никого не захотела даже слушать: ни тетку, ни сестру. Хочу быть одна — и все тут. Плохо, конечно, что из-за смерти старухи он с ней так и не поговорил. Но ничего: француз послезавтра уедет, телефона ее у него нет и не будет, потому что соседке из сороковой квартиры он ничего о смерти матери не сказал, хотя Наташа и просила его об этом. Забыл, что ж поделаешь? Ему было не до соседки. Впрочем, Наташа о ней и не вспомнила. Плохо, конечно, что после поминок она не захотела, чтобы он остался, но ничего, он потерпит: ей теперь от него деваться все равно некуда.

* * *

Филиппу предстояло через полчаса спуститься вниз, к автобусу, который должен был везти их в аэропорт. Он захлопнул крышку чемодана и щелкнул замками. Вот и все. Наташу он не нашел и неизвестно, когда найдет. В справочной службе данных о ней нет. Вернее, нет новых данных и никто не говорит, когда они будут. Профессора Меретинского, у которого Наташа когда-то училась, в Москве не оказалось — неугомонный старик уехал на какой-то симпозиум. Да и вряд ли, конечно, он мог знать, где ее найти.

Итак, он вернется один. Позвонит отцу и скажет, что его приезд в Коррез откладывается на неопределенный срок. А Наташа будет жить здесь, без него… Что-то неприятно кольнуло его: она же понимала, что он не мог ей дозвониться из-за сломанного телефона. Почему она не оставила новому жильцу свой адрес, чтобы он мог хотя бы написать ей. Может быть, ей это не нужно? Может быть, события, происшедшие с ней за это время, заслонили все остальное? И, может быть, ему только кажется, что он ее знает? Загадочная русская душа… Может быть, прав Робер, который говорит, что… Нет, он не верит и не поверит ни одному дурному слову о ней. Не поверит, что она разлюбила его, пока она сама не скажет ему об этом.

В коридоре послышались голоса. Филипп посмотрел на часы: все, пора идти. Он надел плащ, взял в руки чемодан, но, дойдя до двери, остановился и снова вернулся к телефону. "Что, если…" Он снял трубку и набрал номер Людмилы Ивановны, который давно выучил наизусть:

— Людмила Ивановна, это опять Филипп. Я, наверное, вам надоел…

— Да что ты, милый, чем же ты мне надоел? Только вот не звонила она, не знаю, что и сказать.

— Людмила Ивановна, не знаете ли вы случайно, как зовут ее подругу, которая работает в Париже? Наташа к ней ездила в гости.

— Подругу-то? Знаю, а как же: Лена ее зовут. Они вместе с Наташкой маленькой в школу ходили. И жили в доме напротив, на шестом этаже.

— А фамилию не помните?

— Фамилию? Нет, фамилию не помню… Как же их?.. Они ведь давно съехали, уж лет двадцать поди. Квартиру получили. Как же фамилия-то их была? Вспомнила! Как Наташка уехала, в Париж-то, Зина мне и говорит: помнишь Кораблевых, что в доме напротив жили, чья девчонка с Наташей-то дружила? Вот, мол, эта девчонка теперь Наташу в Париж и пригласила. Вот, сынок, хорошо вспомнила — Кораблевы они, Кораблевы. Только вот не знаю, может, она замуж вышла, Лена-то, фамилию-то и поменяла. Вот тогда не скажу, не знаю. Если только Зина позвонит, тогда спрошу.

Филипп поблагодарил, еще раз простился, напомнил про записку и сказал, что обязательно приедет в конце июля, а до того будет еще звонить из Парижа. И вышел из номера.

В Шереметьево, в дверях аэровокзала, Филипп столкнулся с молодой женщиной. Она смеялась и что-то громко говорила своей спутнице. Он сам не знал, почему повернул голову и посмотрел ей вслед: она его совершенно не интересовала.

Это была Лена Кораблева, только что прилетевшая из Парижа рейсом 251.

Наташа лежала на диване, не зажигая свет. Она то погружалась в дремоту, то проваливалась в глубокий сон и во сне видела мать, улыбающуюся и счастливую, то просыпалась с глазами, полными слез, и прислушивалась — ей казалось, что в кухне кто-то гремит посудой. Она вскакивала с бьющимся сердцем, но это было не то, ей показалось… Вспоминала их старый дом в Сивцевом Вражке, окно, из которого она часто видела, как Зинаида Федоровна возвращается с прогулки или из магазина. Вспоминала ее походку: несмотря на возраст, У Зинаиды Федоровны были стройные ноги и прямая спина. Больше никогда… Ее знобило, она натягивала старый плед до самого подбородка и снова засыпала. И снова видела сны, но они не приносили ни отдыха, ни забвения — сны были страшные. Она видела себя в каком-то странном месте, в доме, где все холодное и чужое. Она одна, но знает, что где-то ее ждет мать. Она бросается бежать, но ноги не слушаются ее, и к тому же она никак не может вспомнить, где именно ее ждут, и страшная тоска сжимает ей сердце.