Жену Даниэля я знаю только издалека. Невысокая, крепкая женщина, немного похожая на ослицу и такая же работящая. Он привез ее испуганной и взволнованной девушкой из мошава новых репатриантов, где когда-то работал инструктором, и у нас в деревне она заслужила снисходительную оценку: «Хоть и румынка, но вполне в порядке».

— Они все еще помнят меня и Эстер, когда мы были детьми. Мешулам говорит, что наша любовь была для деревни как шанс, как пророчество, вышедшее прямиком из пинесовских уроков Танаха. Сын Либерзона с дочерью Миркина. Если бы не моя мать и не твой дед, оно бы и осуществилось.

— Как там Мешулам?

Он отмахнулся.

— Ты бы мог быть моим сыном, — прошептал он. — И уж конечно, ты бы выглядел и вел себя иначе.

— Или меня бы не было вообще.

— Это была детская любовь, — сказал Даниэль. — В восемь лет, когда все мальчики ненавидят девочек, Пинес посадил нас вместе в школьном хоре, и вот тогда я влюбился в нее.

«Каждое событие, произошедшее в этой Долине, имеет больше версий, чем участников», — сказал мне как-то Мешулам.

— Когда мы были в третьем классе, она потащила меня на гору. «Там водятся куропатки, — сказала она. — Я хочу наловить куропаток и нарвать цветов, чтобы потом засушить». Мы ходили с ней целый день, а перед заходом солнца она сказала: «Давай останемся здесь на ночь, среди скал». Она ничего не боялась, но уже тогда умела дать мне почувствовать, будто ждет, что я буду ее защищать. Ты представляешь себе — девятилетняя девочка…

Всю ночь мы лежали среди скал, и она сказала, что никогда не выйдет за меня замуж, потому что я слишком серьезный, слишком влюбчивый, слишком зависимый. В девять лет! Это все из-за мяса, которое она ела в таких количествах. Она выглядела, как девочка, а рассуждала, как женщина.

— И что дальше?

— Утром нас нашел Зайцер. Деревня всю ночь была на ногах. Рылов привел с холмов пастухов-бедуинов и всадников из Тель-Адашим[101], но Зайцер всегда находил пропавших детей, вот он и нас доставил домой.

— Нет, с вами, что было дальше с вами?

— С нами? — Его голос поднялся до крика. Два рыболова, что каждый вечер приходили на берег, обернулись и посмотрели на нас. — Ты спрашиваешь, что было дальше с нами? Ты что, хочешь надо мной посмеяться? Ты не знаешь, что было дальше?

Я промолчал. Сравнение версий всегда вызывало у меня разочарование.

— Она предпочла твоего отца, который был таким здоровенным, сделанным из одного куска, тупым животным, что сумел внушить ей замечательное ощущение мужского безразличия.

— Он спас ей жизнь! — взорвался я. — Когда вы с Эфраимом побежали искать лестницу, он поймал ее руками, не дав ей упасть!

— О Боже! — взвыл Даниэль. — Это то, что тебе рассказали? Что он ее спас?

Я молчал.

— Они были очень интересной парой, твои отец и мать. В деревне рассказывают всякие глупости — будто я ухаживал за ней, принося ей горшки с жареным мясом, будто на ее свадьбе я спрятался в эвкалиптовой роще и выл там, как бык, а потом пропахал ее имя буквами километр на километр…

— А разве нет?

— Послушай, — сказал Даниэль, резко повернувшись ко мне, — ты что, всерьез полагаешь, что в самый разгар пахоты, за считанные дни до посева, у человека есть время выпахивать километровые буквы по всему полю? В каком мире ты живешь, черт возьми, в каком мире?! Ты что, не знаешь, что происходит в деревне? В государстве? Какие трудности переживает Рабочее движение? Что молодые уходят из деревень и все по уши в долгу? Что люди продают дойных коров и выкорчевывают сады? Ты что, не знаешь, что люди гибнут на войнах? Или, может, ты думаешь, что памятники павшим — это очередная окаменелость, которую Пинес выковырял из земли?!

Мы шли молча. Дыхание Даниэля постепенно успокаивалось, и его щеки перестали дрожать.

— Кто действительно мне помог, так это твой дед, — сказал он наконец. — Я вырвал ее из своего сердца после той ночи, когда он услышал, как я вою, словно идиот, под вашими окнами. Он вышел ко мне на своих кривых кавалерийских ногах и сказал: «Так ты ее никогда не вернешь». И я, сын Элиезера Либерзона, Даниэль-спортсмен, танцор, влюбленный дурак, поднялся с земли и подумал — черт возьми, а ведь я действительно не знаю никакого иного способа ее вернуть…

Мы снова замолчали.

— Я вырвал ее из души, как вырывают сорную траву, дикую акацию и пырей. Я не оставил в земле ни единого междоузлия, ни единого корешка, и сжег все дотла. Она не стоила даже самой крохотной любвишки.

— Я не очень-то разбираюсь в этих делах… — пробормотал я.

— Та ночь на горе, — сказал Даниэль, — это единственное, что я храню в своем сердце. Мы были детьми, мне сейчас трудно в это поверить, но мы были всего-навсего малышами. Дикие кошки подходили к нам той ночью, шакалы обнюхивали наши ступни. Она говорила всю ночь, а я со страха гладил ее, целовал в шею, слушал ее своим ртом.

Голосовые связки в горле матери трепетали, заставляя дрожать воздух. В свои девять лет Даниэль не мог понять, что отныне и далее вся его жизнь покатится под откос, по страшному склону прозрения.

— Что ты сказал?

— Ничего, — ответил я. — Просто так.

— Я не собирался тебе рассказывать, — сказал он. — Я зашел случайно. Я знаю, что ребенком ты был очень привязан к моим родителям. Они тоже очень тебя любили. До определенного момента, конечно. И поверь мне, я не собирался рассказывать тебе все это.

— Ты не так уж много рассказал. Основную часть я уже знал.

— Так и будешь стоять на своем, да? — Он с любопытством посмотрел на меня. — Когда ты был мальчиком, я наблюдал за тобой. Ты, конечно, этого не замечал. Как-то раз я пошел с вашим классом на экскурсию, Пинес просил меня сопровождать вас, и я не спускал с тебя глаз. Только бы с тобой ничего не случилось, иначе потом я буду виноват во всем. Ты был странный мальчик, очень привязанный к Пинесу. Таскал его банки с формалином и сачки и даже шевелил губами, когда он говорил.

— Пинес был мне вторым дедушкой, — сказал я.

— На их свадьбе и после все смотрели на меня с сожалением, как будто я нуждался в помощи. Мы ведь люди с принципами. Товарищу нужно помочь в беде. Даже если он молод и глуп. А моя мать, эта бабочка из виноградника, эта богиня любви, смеялась надо мной.

Понимаешь, — добавил он, помолчав, — все это произошло потому, что твоя несчастная бабушка Фейга была для моей матери, как тот дибук[102]. Только поэтому.