Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Надо признать, что слово «товарищ» было удобным. Его можно было использовать в виде приветствия или прощания, поздравления или предупреждения, призыва или укора. Или просто для того, чтобы привлечь внимание всех людей в фойе отеля. Вот теперь наконец-то русские могут отбросить формальности, устаревшие титулы и даже имена! В какой другой европейской стране можно одним словом назвать всех – женщин и мужчин, молодых и старых, друзей и врагов?
– Товарищ! – снова услышал граф, и на этот раз кто-то потянул его за рукав.
Граф обернулся и увидел, что перед ним стоит новый сотрудник отдела корреспонденции.
– Здравствуйте! Чем могу быть полезен, молодой человек?
На лице молодого человека появилось озадаченное выражение, словно он представлял себе, что лишь он может быть полезен людям, а не наоборот.
– Вам письмо, – сказал молодой человек.
– Мне?
– Да, товарищ. Вчера пришло.
Молодой человек показал пальцем на окошечко в стене, за которым он работал и где находилось заветное письмо.
– В таком случае после вас, – сказал граф.
Они встали каждый по свою сторону от небольшого окна, отделявшего написанное от прочитанного.
– Вот, пожалуйста, – произнес молодой человек, минуту покопавшись в корреспонденции.
– Спасибо, милейший.
Граф отошел от окошечка и посмотрел на конверт, ожидая вместо адресата увидеть слово «товарищ». Однако на конверте были хорошим почерком написаны имя, фамилия и отчество графа, а также наклеены две марки с изображением лица, отдаленно напоминающего ленинское.
До того как его остановил молодой человек, граф направлялся к швее Марине, чтобы попросить нитку и пришить разболтавшуюся пуговицу на его белой куртке официанта. Но, узнав почерк своего друга Мишки, которого он не видел уже почти год, граф осмотрелся, заметил, что сидевшая между двух кадок с пальмами дама с собачкой покинула свое кресло, и решил переместиться в него, чтобы прочитать письмо.
«Ленинград.
14 июня 1930 года.
Дорогой Саша!
Сегодня всю ночь я мучился бессонницей и в четыре часа вышел на улицу. Когда все гуляющие по белым ночам уже ушли спать, а кондукторы трамваев еще не надели форму, я шел по пустынному Невскому проспекту, который, казалось, находился в совершенно другой эпохе и в другом временном измерении.
Невский, как и город, теперь тоже носит другое название – проспект 25-го Октября. Но в тот ранний час проспект выглядел точно так же, каким мы его с тобой помним и каким он был много лет назад. Я шел совершенно без всякой цели, пересек Мойку и Фонтанку, прошел мимо больших старых домов с розовыми фасадами и оказался около Тихвинского кладбища, на котором почти рядом друг с другом похоронены Достоевский и Чайковский. (Помнишь, как мы до первых петухов спорили с тобой, кто из них более гениален?)
Меня внезапно посетила мысль о том, что идти вдоль Невского – это все равно что идти вдоль всей русской литературы. В самом его начале, в переулке рядом с Мойкой, жил Пушкин в последние годы жизни. Чуть дальше – дом, в котором Гоголь начинал писать «Мертвые души». Еще чуть дальше стоит Государственная библиотека, где Толстой корпел над архивами. А за кладбищенской стеной под ветвями вишни лежит брат Федор, неутомимый исследователь человеческих душ.
И так я стоял и думал, но тут солнце взошло над кладбищенскими стенами, осветив весь Невский, и, пораженный красотой увиденного, я вспомнил слова обещания, слова призыва:
Граф дочитал до конца первой страницы и тоже задумался.
Это была не память о Петербурге, что так подействовала на него: не ностальгия по годам, проведенным в салонах больших особняков и домов со стенами, выкрашенными в розовый цвет, не годы, проведенные с Мишкой в квартире над мастерской сапожника. И не сентиментальные размышления друга о гигантах русской литературы. Что действительно тронуло душу Ростова – это мысль о том, как Мишка вышел на улицу и отправился куда глаза глядят. С первой строчки письма граф точно уловил, что происходило с его другом.
А происходило с Мишкой вот что. Четыре года назад он переехал в Киев с Катериной, а год назад она ушла от него к другому. Через полгода после этого Мишка вернулся в Петербург и снова обложился со всех сторон книгами. И вот однажды ночью он вышел на Невский проспект и прошел тем же самым маршрутом, которым шел с Катериной в тот день, когда она взяла его за руку. И когда взошло солнце, в душе его зазвучали слова призыва и обещания. Обещания светить всегда и везде, до самого конца, иначе говоря – любить до гроба, до самой смерти.
Так думал граф. Волновался ли он за друга, понимая, что тот следовал тем самым путем, который когда-то прошел с любимой? Конечно, да! Думал ли он, что Мишка будет всю жизнь страдать и сохнуть по Катерине? Да, в этом он был твердо уверен. Граф точно знал, что Мишка теперь не сможет пройти по Невскому (во что бы его ни переименовали) без того, чтобы не вспомнить о своей любви и своей потере. И на самом деле все так и должно быть. Мы должны ценить чувство потери, готовиться к нему, ценить и лелеять его до последних наших дней. Только боль способна победить что есть недолговечного в любви.
Граф перевернул страницу и собирался продолжить чтение, как вдруг его внимание привлекла группа молодых людей, которые вышли из ресторана на первом этаже и вели какой-то серьезный разговор.
Молодых людей было трое, комсомольского возраста, чуть за двадцать: две молодые девушки – брюнетка и блондинка – и парень. Судя по разговору, все они собирались отправиться в Ивановскую губернию[51]. Парень, видимо, их вожак, говорил девушкам об огромном историческом значении дела, в котором они участвовали, и о сложностях, с которыми можно столкнуться при его выполнении.
Когда парень закончил свою пламенную речь, брюнетка спросила о том, сколько людей проживает в этой губернии. Парень не успел ответить, как послышались слова блондинки: «Около полумиллиона на территории более семисот семидесяти семи квадратных километров[52]. В основном люди занимаются там сельским хозяйством. В губернии всего восемь машинно-тракторных станций и шесть современных мукомольных предприятий».
