Прошло уже несколько месяцев с их последней встречи. Окольными путями она узнала, что вскоре после той их встречи его выписали из клиники. Но она понятия не имела, где он. Письмо девонской тетке осталось без ответа, и даже Ронни со всей его изобретательностью не сумел выяснить, где он. Они оба опасались, что Джеймс уехал из страны. Она снова изучила все собранные на тот момент материалы, рассортировала их в нужном порядке, потому что уже начала готовить прошение об апелляции министру внутренних дел, и, перечитав все, убедилась, что в показаниях очевидны лакуны. Без Джеймса свести воедино все, что они отыскали, было невозможно. Однако новых доказательств хватало, чтобы поделиться ими с Мэтью. Она решила рассказать все ему вечером, дома. Потому что теперь у них был общий дом. Несколько месяцев назад Мэтью переехал к ней. Их отношения перестали быть тайной, но им повезло, и журналисты о них не прознали. Люси радовалась вместе с ними, но хранила молчание, как и Сэм Темпл, который часто у них бывал. Если Сьюзен и знала о Мэтью и Ребекке, то молчала из стыда и ревности. От Дрейфуса по-прежнему скрывали предательство Сьюзен. Мэтью, который виделся с братом регулярно, почувствовал, что Дрейфус догадался о переменах, но не хотел этого показывать. Он никогда не спрашивал о Сьюзен, а Мэтью сам ничего о ней не рассказывал.

Вечером за ужином Ребекка перечислила все доказательства, собранные Ронни Коупсом. И сказала, что надежды у нее прибавилось, но настоятельно попросила не делиться новостями с Дрейфусом.

— Если не удастся разыскать Джеймса, неопровержимых доказательств у нас не будет. Но Джеймса мало найти, он еще должен захотеть рассказать свою историю. Более того, дать показания в суде. А он может быть где угодно. Кто его разберет? Поди найди его.

— Попробуй узнать у его родителей, — сказал Мэтью. — Может, они теперь хоть как-то проявили к нему интерес.

— Я к ним уже обращалась, — сказала Ребекка. — Они говорят, что не знают, где он, и похоже, им на него плевать.

Правдой это было лишь наполовину. Родителям действительно было плевать на Джеймса, но они знали, где он. Квартиры его они никогда не видели, потому что купили ее по телефону через риелтора. Квартира была великолепная, настолько роскошная, что могла бы унять любые угрызения совести. Что в их случае и произошло. Потрясающая гостиная, итальянская терраса, строгая столовая, безукоризненные спальни и уборные — так они расплатились за то, что долгие годы никак не проявляли себя в качестве родителей. Стильная шведская мебель, серебро и фарфор закрыли их долги по недоданной любви, а отсутствие телефона, факса или интернета явно подтверждало, что табу на общение с ними остается в силе.

Джеймс расхаживал по квартире, смотрел на каждый предмет, которым они с ним расплатились, и постепенно начал их жалеть. За время, проведенное в клинике, его злоба на родителей поутихла. Постепенно он освободился от не очень-то желанной для них связи, на которой он некогда сам настаивал и которую пытался поддерживать. Теперь это были какие-то два человека на другом конце планеты, занятые только самими собой, и он потихоньку распробовал, что такое свобода. Такая свобода достигается, когда вдруг оказываешься ничьим сыном. Это свобода быть самому себе хозяином, не искать ничьего одобрения, не бояться его лишиться. Такова полная свобода, пытался убедить он себя, но понимал, что она неполная. И путь, в конце которого ждет облегчение, не похож на ровное шоссе. Есть и стоянки для рефлексии, и объездные пути для раздумий, а возможно, и перекрытый проезд или тупик, из которого не выбраться. Пока он сидел в своей роскошной квартире, он был в безопасности. Никакие препятствия его тут не поджидали. Но иногда в приливе смелости он отправлялся к конторе Ребекки, стоял на улице и смотрел на ее окна. А когда случайно видел ее в окне, в ужасе застывал на месте. Он боялся своих порывов, боялся приблизиться к ней и разрушить последнюю помеху на пути к свободе. Он понимал, что однажды ему придется набраться храбрости, прийти к ней и выложить все. Освободиться от той мерзости, что скопилась в душе. Но всякий раз он разворачивался и уходил, утешая себя мыслью о том, что сделал еще один шаг по пути к признанию. Выйдя из клиники, он стал наводить справки. Он читал газеты, прислушивался к сплетням, слышал, что она готовит апелляцию, нашел адрес ее конторы. Он узнал про Мэтью, брата человека, чье имя он все еще не решался произнести — боялся боли, которую оно всколыхнет. Он узнал столько, сколько можно узнать со стороны. Он сделал домашнее задание и успокоил себя теми фактами, которые сумел собрать, уверил себя в том, что изыскания закончены. Но шли недели, и он обнаружил, что не может удержаться и почти каждый день выходит из дому и ошивается под теми самыми окнами, за которыми то самое непроизносимое имя звучит с нотками и надежды, и отчаяния. Однако он по-прежнему не мог заставить себя сдвинуться с места.

Он стал просыпаться с мыслью об этом непроизносимом имени, обладатель которого гнил, несправедливо осужденный, за решеткой, походы к ее конторе стали для Джеймса неискоренимой привычкой, и он понимал, что со временем ему придется произнести это имя вслух.

Однажды он даже дошел до входа в здание, но у лифта ноги отказались ему повиноваться, и он помчался назад, к своему посту на углу улицы. На следующий день ему удалось вызвать лифт, но войти в него он не сумел. Прошла еще неделя, прежде чем он заставил себя сесть в лифт и подняться на пятый этаж, к конторе, где так часто звучало то имя, но рука сама потянулась к кнопке «вниз».

Однако на следующий день он впихнул себя в лифт, доехал до ее этажа, дошел до ее двери и постучался. И вдруг он оказался внутри, какая-то женщина спросила, по какому он делу. Он, запинаясь, называл имя Ребекки, потому что нужно было хоть что-то сказать, и с неимоверным облегчением услышал, что она в суде.

— Но вы можете подождать, — сказала женщина. — Мисс Моррис скоро придет.

— Я зайду в другой раз, — сказал он и кинулся к двери.

Он попытался, и сама попытка уже была крохотной победой. К лифту он шагал радостно. Он нажал на кнопку «вниз» и стал ждать. Лифт бесшумно остановился на пятом этаже, дверь вежливо, по-джентльменски скользнула вбок. И он увидел то лицо, которого не мог забыть, те губы, которые будто все еще произносили то горестное имя. Он словно увидел четкие буквы: Д, Р, Е и Й, хотя ему и так было достаточно. Они столкнулись лицом к лицу, что было неизбежно. Ребекке хотелось обнять его, выразить так свою радость и придать ему смелости. Но она только протянула руку.

Джеймс пожал ее. Это было началом его признания. Он все расскажет. Не станет больше ничего скрывать. И покончит со всем этим. Он произнесет имя, то самое имя, которое он часто путал со словом «отец». А иногда действительно считал этого человека отцом. Потому что человек с этим именем любил его как сына.

— Вы пришли ко мне? — спросила Ребекка.

— Я часто прихожу, — сказал он. — На сей раз меня поймали.

— По-моему, вы этого и хотели, — сказала она.

Она отвела его к себе в кабинет.

— Садитесь, рассказывайте, как вы.

Она решила, что не заговорит о Дрейфусе. Подождет — может, Джеймс сам начнет. Она опасалась снова упомянуть имя, которое он не мог слышать.