Любовница Ученого, извиваясь и подпрыгивая, вышла в лунный свет. Ее лицо все еще оставалось в тени, но Франц смог разглядеть, что ее худое, широкоплечее тело, судя по всему, было сформировано исключительно из мелкой, плотно спрессованной бумаги, усеянной бледно-коричневыми и желтоватыми старческими пятнами, как будто некий великан тщательно пережевал страницы всех журналов и книг, из которых Франц так долго выкладывал фигуру на кровати, и вылепил ее заново из папье-маше, а затененное лицо обрамляли струящиеся черные волосы (изодранные черные обложки книг?). Жилистые конечности, казалось, были полностью сделаны из очень плотно скрученных и туго сплетенных полос бледно-коричневой бумаги. Она с ужасающей быстротой метнулась к нему и, несмотря на все его конвульсивные попытки отбиваться, обхватила, прижав его руки к бокам, а ее длинные ноги стиснули его ноги так, что он не мог пошевелиться, и Франц, совершенно обессилев от крика, лишь хрипло стенал и глотал воздух.

Вот тут-то она повернула голову и подняла ее так, что лунный свет упал на лицо. Оно оказалось узким и заостренным, словно мордочка лисы или ласки, и было слеплено, как и все остальное, из спрессованной жестоко измельченной и пережеванной бумаги мертвенно-белого цвета (опять рисовая бумага?), густо покрытой сыпью в виде неровно рассыпанных мелких черных отметин (чернила Тибо?). На этом лице не было глаз, хотя казалось, что взгляд бумажной женщины проникает ему прямо в мозг и сердце. И носа у нее не было. (Неужели это Та Самая Безносая?) И рта у нее тоже не было, но через несколько секунд длинный подбородок начал подергиваться и немного приподниматься, как морда зверя, и Франц увидел, что он расщеплен на конце.

Тут до него дошло, что именно этот облик и скрывался под свободными одеждами и черными вуалями Таинственной женщины де Кастри, которая неотрывно преследовала его до самой могилы, – воплощения интеллектуальности, бумажного порождения (и впрямь Любовница Ученого!), Королевы Ночи, обитающей на вершине, существа, которого боялся даже Тибо де Кастри, Матери Тьмы.

Твердые, как натянутые канаты, руки и ноги еще крепче обвились вокруг Франца, и лицо, снова скрывшееся в тени, бесшумно приблизилось к нему; он был в состоянии лишь отвернуть и немного запрокинуть назад собственное лицо.

Тут он почему-то вспомнил, как совсем недавно не мог сообразить, куда же делись остатки распотрошенных старых журналов, и вдруг понял, что бумага, которую он собирался выбросить, вероятно, и послужила сырьем для появлявшейся в окне бледно-коричневой фигуры, которую он дважды видел с Корона-Хайтс.

За склонившейся к нему черноволосой головой с острой мордой Франц увидел на черном потолке небольшое пятно из мягких, гармоничных призрачных цветов – пастельный спектр лунного света, отбрасываемый туда одной из его призм, упавших в лунное озерцо на полу.

Сухое, жесткое, шершавое лицо прижалось к нему, заткнув рот и ноздри; морда впилась ему в шею. Франц почувствовал, что на него навалилась давящая, неизмеримо огромная тяжесть. (Телебашня и Трансамерика! А звезды?) Рот и нос стали наполняться сухой, горькой пылью – прахом Тибо де Кастри.

Тут комнату вдруг озарил ослепительно-яркий белый свет, и это подействовало на Франца как инъекция мощного стимулятора, имеющего мгновенный эффект. Он нашел в себе силы отвернуть лицо от этого ужаса и даже извернуться корпусом в сторону.

Дверь в коридор была широко открыта, ключ все еще торчал в замке. Кэл стояла на пороге, прислонившись спиной к косяку, палец ее правой руки лежал на выключателе. Она дышала тяжело, как после быстрого бега. На ней до сих пор было белое концертное платье, а поверх – распахнутое черное бархатное пальто. Кэл с ужасом и изумлением смотрела немного выше и мимо Франца. Затем ее палец оторвался от выключателя, колени подогнулись, и она стала медленно опускаться, держа тело совершенно прямо. Спиной она по-прежнему опиралась на косяк, плечи были развернуты, подбородок высоко поднят, а полные ужаса глаза ни разу не моргнули. В конце концов она села на пятки, как обычно садятся знахарки, ее глаза еще шире раскрылись, теперь уже от праведного гнева, она вздернула подбородок еще выше (в общем, приняла до омерзения профессиональный вид) и резким голосом, которого Франц никогда раньше у нее не слышал, произнесла:

– Во имя Баха, Моцарта и Бетховена, во имя Пифагора, Ньютона и Эйнштейна, Бертрана Рассела, Уильяма Джеймса и Юстаса Хейдена – изыди! Все дисгармоничные и неупорядоченные образы и силы – вон отсюда!

Не успела она договорить, как бумаги, наваленные вокруг Франца (при свете стало видно, что они действительно искрошены), с хрустом поднялись, хватка на его руках и ногах начала слабеть, и он, яростно дергая наполовину освобожденными конечностями, смог рвануть к Кэл. Где-то на середине ее эксцентричного экзорцизма бледные клочки резко затрепыхались, их стало в десять раз больше, и Франца уже ничто более не удерживало, теперь он полз сквозь густую бумажную метель.

Мириады, как казалось Францу, обрывков с шелестом оседали вокруг него на пол. Он положил голову на колени Кэл, все так же сидевшей прямо на пороге – наполовину в комнате, наполовину в коридоре, – и вытянулся, тяжело дыша. Одной рукой он обхватил ее за талию, а другую вытянул, насколько смог, как будто отмечал на ковре точку самого дальнего своего броска. Он почувствовал успокаивающее прикосновение пальцев Кэл к своей щеке, другой рукой она рассеянно смахнула клочки бумаги с его куртки.

ФРАНЦ УСЛЫШАЛ встревоженный голос Гуна:

– Кэл, с тобой все в порядке? Франц!

А потом и Сола:

– Черт возьми, что случилось с его комнатой?

Затем снова Гун:

– Боже мой, такое впечатление, будто всю его библиотеку пропустили через шредер!

Но Франц видел только их ботинки и ноги ниже колен. Очень странно. Появилась и третья пара ног – в коричневых джинсах и довольно маленьких поношенных коричневых ботинках; это, конечно же, Фернандо.

Дальше по коридору открылось несколько дверей, и оттуда высунулись головы. Тотчас подъехал лифт, откуда торопливо выскочили Доротея и Бонита с озабоченными лицами. Но Франц смотрел не на друзей, не на управительницу с дочкой и не на соседей. Он с изумлением уставился на десяток, если не больше, пыльных картонных коробок, три старых чемодана и небольшой сундук, аккуратно стоящие вдоль стены холла напротив чулана уборщиков.

Сол опустился рядом с ним на колени, со знанием дела пощупал пульс на запястье, приложил ладонь к груди, легким прикосновением оттянул веки, чтобы проверить зрачки (и все это молча), и лишь закончив осмотр, ободряюще кивнул Кэл.

Франц, превозмогая крайнюю усталость, вопросительно посмотрел на него. Сол непринужденно улыбнулся.

– Знаешь, Франц, – сказал он, – Кэл умчалась с этого концерта, как… Как летучая мышь, вырвавшаяся из ада. Вышла на поклон с другими солистами, дождалась, пока поклонится дирижер, тут же схватила свое пальто – представь себе, она принесла его на сцену во время второго антракта и положила на скамейку прямо рядом с собой (я не стал дожидаться завершения концерта и передал ей твое сообщение еще в первом антракте) – и умчалась бегом прямо через зал. Ты думал, что оскорбил слушателей, когда ушел с самого начала. Поверь, это ни в какое сравнение не шло с тем, как с ними обошлась она! В следующий раз мы увидели ее уже на улице, когда она остановила такси, выскочив перед ним на проезжую часть. Если бы мы промешкали хоть минуту, она уехала бы без нас. Но и те секунды, которые ушли у нас на то, чтобы добежать до машины, она посчитала пустой тратой драгоценного времени.