— Нэ стрэлыйтэ, нэ стрэлыйтэ… — испуганно бормотал детина, — мы нэ воинные…

— Спокойствие, хуторяне, — объявил Зорин. — По-русски шпрехаете?

Кивнула девушка.

— А ты спроси, как ее зовут? — хихикнул Фикус. — Ничего такая биксочка.

— Заткнись, Фикус. Никакой похабщины и непристойного поведения. Русский солдат — образец воспитанности, запомни. Итак, спокойствие, граждане. Советские войска перешли в наступление, и нашему подразделению срочно требуется место для ночлега. Волноваться не стоит, все останутся живы, исчезнет только еда. Впрочем, если хотите, можете волноваться, — добавил он уставшим голосом.

Ему уже было все равно…

Детина продолжал бормотать, чтобы не стреляли, пятился к потрескивающей печке, цепенел от ужаса. Пацаненок сделал попытку улизнуть в соседнюю комнату — там было раскрытое окно. Но уже на улице его схватил за шиворот скучающий Ралдыгин и принес в дом на вытянутой руке — орущего и колотящего ногами. Подрастающего врага Советской власти в целях профилактики отшлепали и спустили в подвал. Туда же запихивали остальных — причитающих старика со старухой, зеленого косящего детину. Девушка спускалась последней — смотрела на Зорина глазами, просящими участия, но он уже плевать хотел на весь этот «слабый пол» — образ большеглазой Ады не уходил из головы.

— Слышь, старшой, ну, хоть девчуру давай оставим? — упрашивал Фикус. — Пусть на стол мечет, тешит нас, песни украинские поет. Хоть эстетическое, блин, удовольствие получим…

Но он не собирался делать никому поблажек. Захлопнулась крышка подпола. Придвинули стол, подперли ножкой. Гурвич бормотал, что логичнее было бы расстрелять всю компанию — он не мог отойти от пережитого прошлой ночью. События вечера плохо откладавались в голове. Что-то ели, хохотал и балагурил Фикус, порывался отыскать самогонку — ему с каких-то щей пришло в голову, что в этой хате обязательно должна быть самогонка. Насилу усмирили бойца. Не хватало только хмельных голов. Забивались кто куда — Фикус штурмовал печку, Игумнов с Ралдыгиным поволоклись на чердак, Новицкий и Шельнис забрались во вторую комнату — спальню стариков, упали на одну кровать — ладно хоть не обнялись. Гурвич и Ванька Чеботаев уснули прямо за столом, никто их даже не пихнул — просто не заметили. Зорин добрел до крохотной каморки на обратной стороне хаты, там был скрипящий топчан, а больше он ничего не помнил…

* * *

И только чувство опасности — на грани паники! — подбросило его, когда рассвет позолотил верхушки деревьев. Опять обмишулились? Вскочил с колотящимся сердцем. Что не так? О чем там бормочет инстинкт самосохранения? Не зря он три года обретался в разведке — и жив остался, и воевал достойно… Подхватил автомат, метнулся к крохотному оконцу, выходящему на плетень и опушку. И чуть не задохнулся от волнения. Из леса выбегали люди, бежали, пригнувшись, вдоль опушки, пропадали из поля зрения — обходили хутор. Форма не немецкая, и то ладно. Подобное одеяние он уже на ком-то видел — мешковатая полувоенная униформа, высокие кепки с козырьком, повязки на рукавах…

Он вылетел в горницу. И рта раскрыть не успел. Распахнулась дверь от мощного пинка, с мясом вылетела щеколда. На пороге возник здоровенный мужик — автомат в его руках смотрелся детской игрушкой. Ворвался в горницу, топая сапожищами, с перекошенной харей, пустил врассыпную очередь. Ванька Чеботаев, уснувший с вечера за столом, только и моргнул осоловело — загремел под стол. Сверзился вместе со стулом Гурвич… Зорин, увертываясь от пуль, шмыгнул за печку — а сверху растерянно моргал Фикус — парню снились благодушные, отнюдь не военные сны. Здоровяк побежал за Зориным, споткнулся о кадушку с водой. А когда вставал, в его свинячье рыло уже летел стальной кулак. Втемяшился под нос, а вместе с кулаком и мощный выброс энергии! Бить поднос — запрещенный прием. Голова бандеровца дернулась, глаза покатились из орбит. Он ударил вторично — тем же наступательным «орудием». Молодчик испустил дух — умер от стремительного кровоизлияния в мозг! Через порог уже кто-то летел, а Зорин всё нашаривал потерявшийся автомат.

— Разбегайся, суки!!! — дурным голосом завизжал на печке Фикус и открыл огонь из шмайссера! Двое попадали, не успев даже вникнуть в ситуацию. Разлетелся горшок с недоеденной картошкой, рухнула вешалка с одеждой.

— Молоток, Фикус! — гаркнул Зорин. — Всё, кончай палить! — и покатился с вновь обретенным автоматом на середину горницы. В проеме не было никого из живых. Он выплюнул очередь в белый день (вернее, в серый рассвет). Народ уже подтягивался. Свалились с чердака растрепанные Ралдыгин с Игумновым, из спальни стариков, отчаянно толкаясь, выбирались Новицкий с Шельнисом.

С улицы открыли беспорядочный огонь. Посыпались разбитые стекла. Штрафники валились на пол, передергивали затворы.

— Живо к окнам! — крикнул Зорин. — И дверь держите! Да не высовывайтесь!

— А ты куда? — вякнул с печки Фикус (понравилось ему там, что ли?).

Имелось у него одно небольшое дельце… Он метнулся в клетушку, где спал, припал к окну. С этой стороны злодеи не подкрадывались. Плетень в двадцати шагах, за плетнем густой бурьян. Он шарил по окну, выискивая запирающее устройство. Не было на этом крохотном окне никакого устройства! За спиной разгорелась жаркая стрельба. Он выбил стекло прикладом, очистил края рамы от рваных осколков. Вывинтился из окна, упал в траву, присел, поводя стволом. Никого. Побежал вдоль дома, нащупывая гранаты в подсумке. Присел на углу за бочкой для дождевой воды. В этом месте избы к цоколю было пристроено что-то вроде дощатого короба. Крышка из сколоченных досок была отброшена. И почему они с вечера это не проверили! Он подкрался, сунулся внутрь. Так и есть — на глубине вытянутой руки в замшелом настиле чернело отверстие для вентиляции подвального помещения. В него могла пролезть небольшая собака. Или небольшой ребенок…

Чертыхнувшись, он пополз дальше. Окон на этой стороне не было. А за углом уже стреляли. Последними словами ругался Игумнов, посылая очередь за очередью. Зорин кинулся в сторону, пополз между огородными грядками. Добрался до плетня и отправился вдоль него, не поднимая головы. Открытое пространство по курсу очень не понравилось. Он оторвал от плетня две тощие жердочки, перебрался наружу, нырнул в бурьян…

Атаки с тыла злодеи не ожидали. Их осталось восемь. Двое сидели за хрюкающим свинарником, поочередно высовываясь и выплевывая очереди. Остальные залегли за поленницей с дровами, стреляли и яростно перепирались. Одни на прорыв штрафники не хотели, а вторично штурмовать хату, когда силы почти сравнялись, полицаям тоже не было великой радости. Зорин подкрадывался сзади, и кажется, из дома его заметили — перенесли огонь на свинарник. Украинцы стали перебегать — собрались в кучку, начали совещаться. Удачнее момента не представить! Зорин подлетел, как на пружине, перебросил через плетень лимонку с кошмарным поражающим действием, повалился в бурьян, заткнул уши. Подскочил, едва разлетелись осколки, швырнул вторую гранату — на всякий пожарный…

Поднялся и, выкрикивая какую-то блатную чушь, бросился к плетню, строча из автомата. Мог бы и не стараться — повсюду валялись тела, разбросанные волной и нашпигованные осколками. Двое за свинарней сообразили, что дела пошли не очень здорово, стали отбегать, прячась в траве. Из дома ударили плотным огнем. Один упал, другой побежал куда-то вбок, подбрасывая ноги, и вскоре прочно обосновался на мушке у Зорина. Взмахнул руками, словно птица, покатился, ломая шею…