Я теперь часто на себя в зеркало смотрю — как гляну поутру, вижу: красные глаза, в уголках особенно.

А к вечеру вроде проходит.

Но эта красная ртуть уже никуда из меня не денется, так и помру с ней.

Но хочется, чтоб не так скоро. Оттого я и градусник купил себе нормальный, то есть, электронный».

Он смотрит в потолок и вспоминает: «А я на плавбазе ходил. Матросом. Сильный был такой, крепкий, и жизнь тогда была хорошая справная, блестящая, как селёдка. А когда кошельковый лов, селёдка поздняя, то…

Но я не об том. Была у меня тогда официантка одна — из „Арагви“. Летала ко мне, прям ждала из рейса. А как-то мы пришли раньше, она по всем ресторанам во Владивостоке ездила, меня высматривала. Ещё посылки мне присылала, прям на плавбазу: ну коньячок там, сало, всё для нас тогда было редкостью и дефицитом.

Зато с селёдкой у нас хорошо было. У меня как-то в комнатке остановился рыбмастер с Сахалина, так потом прислал мне полный бочонок селёдки, да такой, что вот целиком достаёшь из бочки, так её без хлеба можно кушать.

А официантка эта была при деньгах, мы с ней как-то полетели из Владика до Хабаровска, потом в Новосибирск, потом в Сочи, потом в Крым, а потом к ней в Москву. И всё гуляли — двое „Жигулей“ прогуляли. Пили крепко, да как-то выходим с ней на улицу Горького, так ей показалось, что ей кольца тело давят. И тогда ну она всё золото с себя срывать — браслеты, серьги — я думаю, полкило на ней этого добра было. Я ползаю, подбираю, а она всё бросает и бросает. Да толку-то — всё жмёт и давит.

Но потом я её бояться стал. Она страстная очень была. Лет на десять меня старше, но сила была в ней необыкновенная. На рыбу-калугу она была похожа, а калуга-рыба особая, редкая. А вот селёдка — рыба глупая, её как дрифтерным ловом берёшь, то в каждой ячейке носом застрянет, шевелится тупо. А по осени видишь сверху косяк, стоит, не двигается, пока ты его кошельком обмётываешь. Кинешь гайку в море, и видно, как стукнет она селёдку по носу, но та лишь хвостом вильнёт и снова стоит на прежнем месте.

Мы с моей официанткой где только не были, что не попробовали, но начал я ею тяготиться, и даже бегать от неё принялся. Уж больно много женской силы в ней, и всё она хочет праздника, а праздника ей всё мало. Это как с долгами — занимаешь снова, чтоб прежнее отдать. А у меня тогда деньги текли, как селёдка по палубе — без счёта, только серебро на солнце играет. Но тяжко, тяжко мне становилось — вдруг она меня ещё и кончит, от чувств своих, от их переполнения.

А потом и вовсе на полгода ушёл, а затем уволился. По рыбколхозам работал, а затем на краболов пошёл. Но краб — не рыба, его полюбить нельзя. Просто краба берёшь, пообрываешь ему там, что надо, и в банку с морской водой, она ведь солёная, и — под пар с машинного. Вот и ешь, как хлеб.

А как-то из рейса пришёл, встретил знакомого:

— Помнишь меня? — спрашивает.

— Что ж не помнить? Здравствуй, Гриша.

— А Галю помнишь?

Забудешь её, как же.

— Знаешь, — говорит, — что с ней стало?

И рассказывает — дескать, началась у неё новая любовь, да только мужик там был не как я, — с большим окладом да всякими надбавками, — а какой-то хлыст, всё деньги с неё тянул, а потом бросил. Так она его зарезала. Пять лет ей дали и химию потом довесили.

Ну а я что-то так загрустил, что стал криль ловить. А криль — вовсе без души, существо полезное, да только неинтересное».

Он говорит: «Да женщины вообще — чудо. Я вам вот какой случай расскажу: одна моя знакомая скорбно рассказывала о своей печальной любви. Любовь прекратилась, мужчина её мечты снова вернулся в исходное положение мечты, и надежды на возврат не было.

И вот она, из последних сил сдерживая слёзы, говорила:

— Он сейчас едет по улицам в своей очень дорогой, да, очень дорогой машине… А я… Я — здесь и реву. Ну, Господи, за что мне всё это… Я же не влюблялась никогда, мне это не свойственно. А мужик-то дерьмо, и я это понимала, а теперь состояние влюблённости достало меня в самый последний момент, когда надо было праздновать День независимости от мужчин… И вот теперь он едет в своей машине… Такой дорогой машине, да. Нет, ты не представляешь, какая офигенно дорогая у него машина!.. Мне от этого плакать хочется, точно».

Он говорит: «А вот ещё — была у меня светская знакомая. И был у неё роман с одним иностранным гражданином. Вообще, она тяготела к изысканным персонажам, желательно — иностранного производства. Нашёлся очередной представитель этого племени — из-за океана, из Четвёртого, значит, Рима. Иностранный гражданин признался ей в любви и предложил брак. Предложил он это по телефону, а барышня, слушая это признание, наблюдала по телевизору многократно умноженные в новостях, в который уже раз рушащиеся небоскрёбы в Нью-Йорке.

Она мрачно спросила:

— А как у вас Доу-Джонс?

— Что? — не понял иностранный человек.

— У вас упал Доу-Джонс.

— Ты понимаешь, надеюсь, — спросил иностранный человек, — что второй раз я этого предложения не сделаю.

— У вас упал Доу-Джонс. Как встанет, так и поговорим. Пока лежит — я ни о чём говорить не буду.

В этот момент на экране к небоскрёбу в сотый раз подруливал Боинг.

Вот ведь круто, вот она Россия. Отказать мечте своей жизни из-за нестояния какого-то там Доу-Джонса.

Есть женщины в русских селеньях, которым нужно, чтобы у любимого стояло всё — от волос дыбом до Доу-Джонса в бегущей строке новостей.

А вы тут говорите о неразборчивости».

Он говорит: «Знавал я одну молодую женщину, что, занимаясь наукой, часто путешествовала с одной конференции на другую, с семинара на семинар. У неё был особого вида спорт — на конференциях она заводила стремительные романы и у всех мужчин, с которыми переспала, отбирала бейджики.

Попав к ней в дом, я поразился разнообразию её коллекции.

Создавалось впечатление, что с некоторыми докладчиками она спала исключительно ради пополнения собрания. Мускулы и деньги пасовали перед бликами пластика, логотипами и разнообразием шрифтов.

Очень странное впечатление производила эта стена между двумя шкафами. Как бабочки, приколотые и распятые, жили там разноцветные прямоугольники — символы мужского достоинства и успеха.

Я там был третий — в нижнем ряду».

Он говорит: «Мы вот тут все люди пожившие, оттого помним спор про физиков и лириков — кто, значит, круче. Мне это всегда радостно, потому что я как раз из физиков был. Дело ещё в том, что в середине прошлого века соотношение зарплат „физиков“ и „лириков“ было удивительным. В пользу, разумеется, первых. Ну и из-за этого, а ещё из-за того, что в этой условной „физике“ ты мог искупить недостаточную преданность результатами, народилось большое количество „физиков“ по формальным критериям имевших отношение к точным наукам, а на деле были скучающими „лириками“. У нас ведь ещё эрудиция была — вместо нормального образования.