— Не положено.

— Да я что? Да как же так? Обещали ведь, — как нови­чок, — к параше, а потом — на освободившееся место.

— Мало ли что обещали. Не заслужил. Ты, слышь, та­тарчонок, — обратился «фитиль» к Роману, — ты и зай­мешь. Не боись. Ничего не будет. Они сами порезались. Тебя никто вертухаям не сдаст. Не боись.

—Я и не боюсь.

— В первый раз?

— Ну и что, что в первый? — отрезал Рома.

— Да ничего. Хорошо держишься. Вопросов мало зада­ешь. Себя показываешь. Ты, видно, решил, что эти два бу­гая — самые тут крутые? Не... Они за пустяки сюда попали. Один наперсточник, другой в Тушино беспроигрышную лотерею держал. Такую, что сам не проигрываешь. Да на­колол какого-то лоха из Госдумы на 16 тысяч рублей и тыщу баксов. Пришлось ментам, им купленным, сдать его. Они не бойцы. Помолчат. Знают, что за треп в СИЗО бывает.

— А те сидельцы, что в камере?

— Тем более.

—- А ты за что?

—Не принято это в камерах спрашивать. Грех. Мог бы и наказать. И рассказывать самому, за что подсел, не приня­то. Глаза есть — сам смотри, думай, вычисляй, кто что за человек, как себя держит. По тому, как ты повел себя, мож­но полагать, что сел за кровь большую. Ишь ты, как легко пустил ее. А я так думаю, по пустяку подзалетел. Но не спрашиваю. А держался смело. Это мне нравится.

— А ты что за гусь, что оценки раздавать?

—А староста я. Слыхал, какая власть у старосты в каме­ре? То-то же.

— Смотрящий?

— Ишь ты, под блатного косишь. Ну, считай, смотря­щий. Мое решение такое — освободившуюся шконку на втором ярусе ты займешь.

Из случайных обрывков фраз уж потом Рома понял, что смотрящий сидел, дожидаясь суда за убийство, и светил ему хороший срок. Остальные — кто за что. Все больше — за пустяки. Один был «глотатель» из Душанбе — заглотнул контейнеры с кокаином в презервативе, его в Шереметье­во взяли, выпотрошили, и в СИЗО. Срок гарантирован — с поличным да по наводке, — тут без вопроса. Другой сосед по нарам подзалетел за связь с вьетнамцами — те торговали в Москве драгметаллами.

— Сволочь редкая, я в детстве все про советско-вьетнамскую дружбу на пионерских сборах долдонил, доверил­ся им, а они меня и подставили, — с непроходящим удив­лением в голосе жаловался сосед почти каждый день на по­разившее его коварство недавних друзей по соцлагерю.

Но большинство — за кражи, разбойные нападения на прохожих и прочую мелочевку.

На второй день староста подвалил к Роме:

— На общак надо отстегнуть: такой порядок.

—А если нет?

— Сам понимаешь, тут свои законы. Первый раз должен отстегнуть, хоть умри. Потом камера может и подождать, когда тебе бабки, дурь, чай, табак с воли подкинут. А сей­час — хоть умри.

—А если нет? — упрямо набычился Рома.

— Вот тогда будет то, что тебе те два бугая обещали вчера.

— Нагнут?

— Нагнут.

— И ты с ними?

— А я что? Я староста, хранитель воровских традиций, не больше. Одни, что полегче, я могу традиции отменить, а тут — без исключения. Не подумай, мне не особо охота. Я третий раз сижу: туберкулез у меня. Так слабость... Ножом еще пырну, если в живот. А в грудь — уже и нет сил про­бить. Я тебя употреблять не буду. Но и другим запретить не смогу. И учти, — от всей камеры не отобьешься, все ночи не прободрствуешь.

— Значит, только первый раз откупиться, и все?

— Чудачок ты, татарчонок, — ухмыльнулся староста. — Первый раз — самое трудное: редко кто сумеет заныкать от вертухаев что ценное. А если запетушат в первый раз, то на всю жизнь, такой вот расклад.

— Ладно! — согласился Роман.

И снял спортивные штаны, обнажив смуглые ягодицы.

Камера враз притихла.

А Роман хладнокровно размотал привязанную к мо­шонке золотую цепочку с золотым полумесяцем, собрал ее в кулак, натянул штаны, разжал кулак —. при тусклом свете камерной лампочки ярко сверкнуло золото.

— Рыжевье, — радостно вздохнула камера.

Староста взял цепочку с полумесяцем на ладонь, поднес

к длинному, красному в крыльях носу, усмехнулся, словно бы и недовольно:

—А что, фраера, и вправду золото — не пахнет.

Камера разразилась хохотом, радостно снимая напря­жение.

После того, как Роман порезал двух здоровых бугаев, даже всем кагалом с ним связываться казалось опасным. То есть опустить всем обществом одного — не проблема. А как бы не стал потом мстить им по одному.

Но, похоже, самая суровая прописка отменялась. Или, во всяком случае, отодвигалась на весьма неопределенное время.

Все вроде хорошо. Но не понравилось Роману, что ста­роста остался вроде как недоволен таким раскладом. На­сторожился. Отлегло немного только тогда, когда сам вор признался:

— Соврал я тебе. Хотел тебя поиметь. Но — все по спра­ведливости. Живи да не боись. Раз сорвалось у меня, ни­чего уж не будет. Да у нас одна шконка свободна. Может, молодого пришлют, неопытного, без выкупа. С ним и раз­говеюсь.

— Что значит — «разговеюсь»?

— Разговеюсь? Тебе не понять: ты басурманин. Грех, одним словом.

Вскоре и вправду прислали парнишку. Ну, не на лучшее свободное место, конечно, а ближе к параше. Пока. Ниче­го у него не оказалось для общака. Но всем миром ему объяснили, что против традиций не попрешь. Один раз придется отдаться всей камере.

Всей камерой и прошлись по студенту. За драку в сту­денческом общежитии попал. То ли за девчонку вступился, то ли просто пьяный был. Но всей камерой. Даже те, кому не очень хотелось... А кто не мог воткнуться, тому студент «минет» сделал.

Такие дела. Что тут попишешь? Традиция.

А наутро ему объяснили, что теперь он «петух», опущен­ный, и что драть его будут в СИЗО и на зоне, если туда по­падет, все, кому не лень.

—А выход?

— А нет выхода. Если только не захочет он по доброй воле стать «манькой» для камерного старосты. Тогда он от­воюет его у братвы.

Студент согласился.

Теперь его шконка была вроде как недалеко от параши, но и близко к шконке старосты, что была у окна.

Только тогда и понял Роман, от чего уберегся яростью своей.

Тогда ему и кликуху его впервые дали. «Рома-Зверь».

Большие зубы и когти он в дело не пускал. Зачем? Если и так все спокойно.

Интересно, что когда он сам пятым или шестым студен­та употреблял, то вдруг понял: ему это дело нравится.

И решил: следующий новичок будет уже его «манькой». Если повезет.

— Учись, татарчонок, пока я жив, — смеялся старос­та. — И главный мой тебе урок, если не хочешь второй раз на зону или в камеру попадать... убивать убивай сколь душа просит, но свидетелей не оставляй. В смысле — живых...