— Пожалуйста. — Судя по выражению лица, Ахметов вновь сумел овладеть собой, вот только справиться с потовыми железами было не в его власти. — Только вот я не знаю, где ключи. Понимаете ли, мы давно ничего не держим в подвале.

— Не беспокойтесь, почтеннейший гражданин Ахметов, — осклабился Зайчик. — Если найти ключи не удастся, я вызову бригаду с автогеном, которой любая дверь на один чох. Автоген — штука надежная: это я усвоил в девяносто первом году, когда увидел труп — если это можно назвать трупом — наркодилера, который толкал некачественный героин. Клиенты распилили его этим замечательным орудием на сорок мелких частей, которые спрятали в разных местах Москвы. Некоторые из этих сорока частей мы нашли и предали погребению, другие, увы, исчезли безвозвратно — вы помните, что в начале девяностых страна испытывала трудности с продуктами питания. Особенно ощущался недостаток мяса… Да, так о чем это я? Извините, отвлекся… Ах да, об автогене! Таким образом, с помощью бригады доступ в подвал снова будет для вас свободен. Чем сможем, тем поможем. Не стоит благодарностей.

Автоген все же не потребовался: ключи от подвала обнаружились у секретарши нотариуса, благовоспитанной и, судя по поведению, очень законопослушной девушки, которой Ахметов напрасно строил жуткие рожи. Спустившись по лестнице и открыв пресловутыми ключами уйму замков, оснащавших подвальную дверь, Галя и Зайчик в сопровождении двух понятых (ими оказались представители редакции рыболовного журнала) не сразу отыскали выключатель. В темноте Галя наступила на что-то хрусткое и шуршащее. Зато когда вспыхнул свет, майор Зайчик со свистом втянул в себя воздух, чтобы восхищенно выдохнуть:

— Клондайк!

Подвал сверкал, как пещера Аладдина. Сверканием он был обязан отчасти свеженькому целлофану, обволакивавшему целые упаковки пластмассовых и картонных коробок, отчасти блеску флаконов, которые высыпались из одной такой вскрытой коробки вблизи входа — и попались Гале под ноги.

— Метандростенолон… ретаболил… — сквозь целлофан разбирал до боли знакомые ему названия Зайчик. — Тестостерона пропионат… нандолона деканоат… Галочка, ты топчешься в долларах… Станоцолол… метадиенон…

Когда они поднялись наверх, Яковлев доложил, что нотариус пытался сбежать через окно мужского туалета.

— Как я его понимаю, — весело прокомментировал майор Зайчик.

«Что они мне ввели?» Терзаясь этим вопросом в ожидании действия снадобья, щедро впрыснутого злым доктором Айболитом, Гордеев не имел в виду химическую формулу или даже название: в фармакологии он безнадежно плавал. Его бы вполне устроило, если бы похитители хоть намекнули, какого эффекта они ожидают от этого крайне болезненного и небрежно сделанного укола. О существовании «наркотика правды» Гордеев был осведомлен, как и все добропорядочные обыватели, судящие о мире шпионских интриг по боевикам, но не имел информации относительно того, насколько этот наркотик распространен. «Нет, вряд ли такое законспирированное вещество попало в руки отморозкам, — утешал он себя. — Если бы они и впрямь располагали „наркотиком правды“, чего проще: ввести его мне сразу, едва я попал к ним в руки, узнать все, что надо, а потом пристрелить…» Боль в бедре становилась жарче, лекарство распространялось волнами по всему телу из этого пылающего очага. В голове, пальцах рук и ног возникло неистовое жжение, они начали пульсировать, разбухать, будто презервативы, в которые вливают воду, непрерывно вливают и вливают, добиваясь, чтобы они лопнули. По сравнению с этими чрезмерно раздавшимися конечностями туловище съежилось, точно гнилой усохший плод. Садисты! Сволочи! Если в их арсенале присутствуют анаболики, способные превратить женщину в мужчину, а заурядного мужчину — в раздутого буграми мускулов качка, почему не быть средствам, которые нормального человека могут превратить в достойного жалости уродца? За считаные минуты…

«Очнись, Юра! — скомандовал сам себе Гордеев. — За считаные минуты ничего произойти не может. Живой организм — не картинка на экране компьютера, которую легко растянуть и сжать. Такие изменения способен произвести только нож хирурга, и то, наверное, не меньше чем за год, потому что если сразу, человек бы умер. Это все тебе мерещится. Ну же, приди в себя! Мерещится, мерещится, мерещится…»

Голос разума подсказывал истину, но становился все тоньше, отодвигался на периферию, в то время как сознание Гордеева заполнялось нестерпимой болью происходящих с ним превращений, а происходили они наяву, вещно, зримо для других или только в его мозгу, значения не имело. Слово «мерещится» истончалось, извивалось, трансформировалось, пока не превратилось в «мерещицу» — тварь, похожую на щуку, но с жалом насекомого. Все становится кошмаром для помещенного в кошмар. Что это? Кто это? Адвокат Гордеев не узнавал своего привычного тела, он перетек в какого-то моллюска, выковырянного из раковины, в розовое склизкое приплюснутое создание, на которое вот-вот наступит рифленая подошва чьего-то вездехода-сапога. При этом голова разрасталась, ей становилось тесно под кирпичными сводами, она не выдерживала давления, распиравшего ее изнутри. Память подсказала, что похожие чувства Юра переживал в глубоком детстве, когда болел ветрянкой. Но тогда это был всего лишь горячечный бред, сквозь который пробивалась действительность — чашкой воды, рукой матери, прохладой градусника. Теперь же… все было… наяву!

Гордеев не имел представления, сколько времени протекло в этих судорогах, пока явь не прояснилась и не стала тем, чем была прежде: подвалом, жестким полом, комковатой подстилкой. Не слишком хорошо, но по сравнению с недавними пытками — тихая, умиротворяющая благодать. Судя по тому, что над гордеевским телом склонялся в прежней позиции доктор Айболит, окруженный тремя мордоворотами, прошло каких-нибудь пятнадцать минут, но, с другой стороны, пока Гордеев не пришел в себя, Айболит имел возможность отлучиться, попить чайку, даже поспать, оставив пациента на попечение охраны. В поисках утраченного времени Гордеев прислушался, стараясь услышать тиканье часов или позывные радиостанции, но его слуха достиг только монотонный звук, похожий на завывание. Ему потребовалось сосредоточиться, чтобы понять, что это воет он сам. Потрясенный неприятным открытием, Гордеев придушил на выходе из горла этот вой, но он не желал прекращаться, прорываясь в тяжелом дыхании сипением прохудившейся велосипедной камеры.

— Ну как, Юрий Петрович, — жизнерадостно предложил доктор Айболит, — будете говорить начистоту или продолжим наши игры? Отвечайте: зачем следили за Алоевым?

Способность Гордеева трезво мыслить, как оказалось, не подверглась разрушению. Юрий Петрович отдавал себе отчет, что он относительно невредим, что с телом его не произошло непоправимых изменений, что отвратительная галлюцинация — результат воздействия, скорей всего, наркотиков. Но это не меняло общей картины: если он и сейчас попробует задурить мозги своим похитителям очередной байкой, новая доза того же галлюциногенного вещества способна отправить его на тот свет. Пожалуй, бегство на тот свет — единственный пока что стопроцентно надежный способ выбраться из подвала, но прежде, чем им воспользоваться, надо перепробовать все остальные. А для этого требуется сказать алоевской шайке то, что они хотят.