Эк нудит его! В такую страсть не то что выезжать куда – из избы вылезать нельзя! Касьян все косой косит: глянет на скот – скот валится, на дерево – дерево сохнет.

Ражий мужик, правивший розвальнями в хвосте обоза, зло сплюнул.

– Не сумуй, человече. То сплетки бабьи. День как день, – отозвался монах, угнездившийся вместях с другим чернецом меж тюками с товаром.

– Може, и так, – недовольно пробубнил возчик, – а все ж недобр Касьянов глаз. Вчера, на Онисима-овчара, надо было трогаться. – Пожевав в раздумье губами, домолвил: – А хоша бы и на Онисима. Кто ж в таку пору в Орду правится? Застрянем где-нито. Не ровен час, весна рухнет, пути непроходны станут. Куды спешить? Торопец – он и есть Торопец!

Мужик бурчал и супился, покуда не выехали за Москву. Там только, под ясным солнцем да синим, будто вымытым небом, в котором неспешно купались смешные барашки, возчик повеселел. Ядреный воздух последнего февральского дня выпил помалу пасмурь с конопатого лица, и, с удовольствием оглядывая распахнувшийся во всю ширь окоем, мужик весело цыкал зубом, а там и вовсе напевать стал…

Хоть и величают март на Руси зимобором да протальником, до самого Дону, почитай, держался ладный санный путь. Диковинную дорогу выбрал рисковый купец Торопец. Ан и не прогадал! Оттепель пристигла уже вблизи Дона, на Муравском шляху. Через реку перевезлись, сторожась промоин. И опять обошлось! И все ж не стерпел Касьян, показал-таки свой злопамятный норов. В ночь задул теплый, мало не горячий степной ветер, и обозные, ставшие станом на другом берегу Дона, наутро обомлели: только редкие грязные лоскутки остались окрест от сплошного снежного полотна. А Торопец, знай, похохатывает: так, мол, и задумывал.

Едва доволоклись до деревеньки, запрятанной меж двумя буграми. Тут-то и открылся купецкий секрет: в просторных сараях под приглядом здешних нелюдимых мужиков сохранялись до поры повозки да телеги. Здесь же оставит Торопец зимний поездной припас.

– Так-то способнее, – урчал, будто сытый кот, купец, провожая за деревню мнихов, решивших идти далее пешком. – Лето, лето, вылазь из подклета! По такой жарыни степь подсохнет – оглянуться не успеешь. Мы на телеги – да в Орду. Всех торгованов опередим! В нашем деле деньги – что навоз: то нет, то целый воз!

– То от Бога, – сурово возразил ему рослый русобородый монах.

– Будешь плох – не даст и Бог, – вздохнул Торопец. – А вам, коли ждать невмочь, путь прям, святые отцы, – через Куликово поле на Красивую Мечу да тихую Сосну, а там и до Мамаевых кочевий недалече.

И, глядя вслед могутным чернецам, идущим наступчивым скорым шагом, домолвил без улыбки:

– Этим ряса – не до смертного часу…

Ночевали монахи на Куликовом поле, запалив костерок у невесть кем поставленного стожка. Откинув суконные куколи, глядели бездумно на веселый пламень, перебрасываясь изредка короткими фразами:

– Скажи по совести, атаман, не страшно сызнова в Орду идти?

– Страшно. Да выхода нету, сам ведаешь. Страшно, Степан, сгинуть невестимо на каком-нито диком поле, вроде этого Куликова. Ежели б на рати…

– А поле для ратного дела гожее. С боков не обойдешь – речки. Опять же, с правой руки дубрава – как, скажи, нарочно для засады придумана!

– Не слышит тебя Дмитрий Иванович. Ему б твоя речь полюби пришлась.

– А что? Поле, как вентерь добрый! Заманить бы только сюда Орду.

– Об ином покуда думати надо – как Вельяминова на Русь заманить…

К Вельяминову мнимые чернецы попали через две недели. Степь уже вовсю зеленела, и в шалом весеннем воздухе растворен был хмель беспечных птичьих песен. Даже сквозь привычный смрад кочевой ставки, в котором густо замешаны запахи конского пота, кислых овчин, овечьих катышков да кизячного дыма, чуялся дурманный аромат проснувшейся земли.

Вельяминов будто и проснулся от этого сладко-тревожного запаха. Любуя взглядом полоску синего неба в щелке шатрового полога, он с глухою злобою вспоминал вчерашнее гостеванье у сердечного друга Некомата, будь он трижды неладен со своею прилипчивою дружбою! Были на том пиру, как повелось, кафинские купцы да трое мамаевых мурз. Потому пили вперемешку кумыс да фряжское вино. Сколь же можно эту нечисть хлебать? Квасу бы, меду стоялого! Все осталось там, на Москве: и меды, и почет, и неложное уважение. А тута? Льстивые речи да выхвалы – и батыр де-Вельямин-бей, и воевода, и всей Москвы правитель. Ох, Орда, – на всякого враля по семи ахальников! А проснешься – все те же вонючие кошмы, перегар да изжога с полусырой баранины…

– Не велено будить – почивает! – Васюк, стремянный, кого-то, видать, отгоняет. – Вот, право слово, назолы!

«Ордынцы, должно», – скользом прошло в сознании боярина, обарываемом похмельною дремою.

– Пусти, кмете, с Москвы мы, – плетью ожгла Вельяминова русская молвь. Вскочил, шатнулся, перемогши себя, раздернул шатровый полог. Прямь шатра, в долгой монашеской сряде, с дорожным посохом в руке стоял Поновляев…

Третий час сидит в шатре посланец самоставленного митрополита. Давно уж пересказал Миша потребное, а Вельяминов все заставляет повторять затверженные еще на Москве слова. Не подвоха ищет боярин – просто никак не умещается в его похмельную голову предложение лютых врагов, в одночасье ставших друзьями.

«Я-то им зачем?» – смятенно думал боярин. И, словно угадав его трудноту, Поновляев домолвил:

– Князь Владимир и митрополит жаждут, чтоб на Руси все стало по закону, яко заповедано: от отца к сыну. Ты, Иван Васильич, природный тысяцкой, тебе и быть опорой великому княжению!

Ох как хотелось верить удалому новгородцу! Бежать, скакать, лететь за посуленною славною долей! Но сердце, заматеревшее и олютовевшее на чужбине, не торопилось принять нечаянную радость.

– Митяй крест целовал. Так. Да я того не зрел! Прости, брат, да время нынче такое: елозам – житье, а правде – вытье. Поздно будет под кнутьем просыпаться! Вот ежели б сам, не по заочью – митрополит-то… – Вельяминов испытующе посмотрел в охмуревшее Мишино лицо. – Свижусь с Митяем – поверю! Вот с этим моим словом пущай идет Калика назад. А ты, атаман, у меня погостишь.

– Неуж митрополиту к тебе в Орду идти? – просевшим голосом вопросил Поновляев.

– Зачем ко мне? К Мамаю! На поставленье в Царьград надо Митяю ехать ай нет? Значит, Орды не миновать. С тем же Каликою пущай даст знать. А я его где-нито, у Комариного брода, к примеру, встречу.

И снова потекли для Поновляева томительные ордынские дни. Плен – не плен, гостеванье – не гостеванье. По прежним-то, вольным временам такая жизнь и вовсе не была бы в тягость. Почитай, каждый день пиры да шумство. Да и это бы ничего: крепок новгородец к хмельному зелью и язык не распускает. Знамо дело: Орда – не Русь, потом не открестишься, не отшутишься – мол, во хмелю что хошь намелю, а проснусь – отопрусь! Приведется ли еще и проснуться-то…