полдюжины нерасколотых орехов, поблескивающих крупицами соли. Он съел их, забирая по два за раз, испытывая удовольствие, когда сразу вслед за хрустом скорлупы зубы погружались в мякоть и во рту возникал приятный вкус масла. Он был так поглощен этим занятием, что пропустил начало фразы.

— … или он струсит?

Питер проглотил орех.

— А ты как думаешь? — Это всегда безопасно: Гарольд любил все объяснять.

— Я думаю, их опять свела политика. — Гарольд все еще говорил о Блэзе и Клее. — Инид сегодня какая-то странная, тебе не кажется?

— Странная? Нет. Она всегда такая. — Два последних ореха были размолоты в солоноватую кашицу и проглочены. Ощущая сухость во рту, он спросил Гарольда о газете.

— Она мне надоела. Мне все надоело.

— А как с кино?

— Надоела ли мне жизнь? Нет, еще нет. Меня угнетают эти проклятые политиканы. Все мелют и мелют, будто что-то из себя представляют. Они взаимозаменяемы — большинство из них.

Как только Гарольд впал в обычное для него обличительство, Питер впервые заметил, что, собственно говоря, в комнате вообще нет политических деятелей — дань международному кризису: французский посол, английский экономист, разные журналисты, вернувшиеся из-за рубежа, полные мрачных предчувствий и туманных намеков относительно «определенных элементов» дома, которые стоят за войну или умиротворение — в зависимости от политических убеждений того или иного журналиста. Блэз слушал их всех, но сам говорил мало. До выборов «Трибюн» стояла на позициях изоляционизма, но теперь, подозревал Питер, его отец выступит за оказание помощи Англии — это вопрос времени.

Он следил за тем, как отец разговаривает с Клеем. Опять-таки, что было для него необычно, Блэз слушал, а Клей что-то быстро говорил. Интересно, одолеет ли Клей отца на этот раз. Такая возможность не исключена. По твердому убеждению Питера, жестокость Блэза объяснялась просто: Клей своим браком с его дочерью грубо напомнил ему, что сам он стареет, уступает поле боя, умирает — вопреки бешеной жажде власти, которая стучала у него в груди, как второе сердце.

— Но что же ты собираешься делать? — неожиданно спросил Гарольд. Актер поневоле, он инстинктивно чувствовал, когда внимание аудитории ускользало от него. — Пойдешь работать в газету?

Питера вдруг охватил ужас — так всегда бывало при мысли о будущем, о всех тех тяжелых решениях, какие ему предстоит принять.

— Едва ли. Во всяком случае, не в газету отца. Что я могу поделать?

Два лета бессистемной работы в отделе городских новостей приводили его в отчаяние. В смысле деловой стороны издания он был безнадежен, иными словами, не заинтересован им. Тем не менее отец принимал как должное посредственные успехи сына; в сущности, Питер подозревал, что он был бы счастлив, если бы сын полностью провалился: это значило бы, что одним молодым соперником стало меньше. Должно быть, отец был разочарован.

— Быть может, я поеду в Нью-Йорк, — неопределенно сказал Питер. Нью-Йорк всегда служил синонимом свободы, опасности реального мира, так не похожего на набивший оскомину Вашингтон.

— Ты-то, конечно, можешь, — зло ответил Гарольд. — У тебя есть деньги.

— Будут, когда мне исполнится двадцать один. В сентябре.

Половину прожитых им лет он ждал того дня, когда наконец сможет делать то, что ему заблагорассудится. Но теперь, когда срок этот был уже близок, он начал испытывать тревогу. Он будет свободен — но для чего? Об этом он не имел ни малейшего представления. В университете он с недавних пор заинтересовался американской историей. Преподаватель, благонравный к любому проявлению интереса со стороны одного из своих бесценных питомцев, предложил ему писать дипломную работу на степень магистра, не переставая в то же время исследовать карьеру Аарона Бэрра, портрет которого висел в библиотеке Лаврового дома. Но Питер не мог вынести и мысли о том, чтобы задерживаться в университете. Аароном Бэрром можно заниматься в Библиотеке конгресса, где он проводил теперь порядочно времени, делая заметки и беседуя с Дианой, чей недавний брак все еще ужасал его.

— Я хочу чего-нибудь выпить, — сказал он. На столике за спиной отца стояли бутылки. Наливая себе содовой воды, он услышал, как Клей упомянул про «дополнительные выборы», и понял, что муж его сестры собирается совершить большой прыжок на политическую арену.

— Питер, — Блэз посмотрел на сына. — Садись. Прими участие в семейном совете.

Питер повиновался. «Семейный совет» — значит, Клей делает успехи. Но вид у него не радостный. И не молодой. Правда, Клею сейчас не меньше тридцати (по мнению Питера — средний возраст), и на лицо его жизнь успела наложить свой отпечаток, в товремя как лица Питера она еще не коснулась.

— Клей меня сегодня основательно взбудоражил, — улыбнулся Блэз, зрелище весьма редкое.

— А что случилось? — Питера разбирало любопытство. Со стороны отца это неслыханное проявление доброты — так вот моментально снять запрет.

— Я получил некоторую информацию.

У К лея был измученный вид, и Питер подумал, что измены, видимо, сильно утомляют.

— Государственные тайны? — спросил он в ту минуту, когда в комнате раздался громкий хрипловатый смех Инид.

— Завтра они перестанут быть тайнами, — сказал Блэз, игнорируя дочь. Казалось, он был очень доволен, но Клеем или самим собой, Питер не мог определить. — Я же все-таки журналист. — Это было явное преувеличение. — Клей сообщил мне об интересной встрече президента с некоторыми сенатскими лидерами, во время которой он пытался всучить им «ПП 1776» [380], известный нашим читателям под названием Законопроекта о ленд-лизе, или, иными словами: «Растранжирим Америку по частям».

— По-моему, пресса должна знать, что он замышляет. — Если Клея заботила этическая сторона его поступка, он этого никак не показал. Он держался с совершенно безразличным видом, и это должно было произвести отличное впечатление на Блэза, который терпеть не мог моральной скрупулезности и излишней обходительности. Не обладая этими качествами, он с подозрением относился к тем, кто был ими наделен. Мысль о том, что Клей и его отец еще могут стать союзниками, чем-то разочаровывала Питера, который не любил разбавленных страстей. Но, очевидно, даже ненависть не является священной.

Сотрудник бывшего польского посольства в Вашингтоне подошел к Блэзу проститься. Поляк был высокого роста, носил монокль, жена его тоже была очень высокая, и тоже с моноклем. Вместе с ними подошла маленькая бледная женщина, которую Питер где-то видел, но не мог вспомнить ее имени. Пока поляки щедро расточали хозяину свои благодарности, их бледная спутница восхищалась комнатой.

— Я здесь впервые, — сказала она, как будто дом был не просто дом, а местная достопримечательность, осмотрев которую можно поставить галочку в путеводителе.

— Что вы говорите! — Блэз отсутствующим взглядом смотрел на нее. — Но вы ведь из