Но какое право я имею, вдруг разъярилась Алена на самое себя и ногтями чуть не до крови вцепилась себе в щеку, в то самое место, куда только что ударила его, какое я имею право думать про него так подло? Всего один месяц – да жизни не хватит рассказать, что произошло за этот месяц, да и рассказать – не поверят, и тут нельзя поверить, тут самому надо прожить такой месяц и понять, почувствовать, что это такое – как всего за месяц становишься человеком. Человеком – из неизвестно кого. Взял к себе, полюбил костлявую уродину, необразованную дуру с непонятными стишками, а я еще брыкалась, строила из себя общежитскую оторву, да я и была общежитской оторвой, чего уж теперь красоваться… А он терпел и улыбался, и ни капельки обидной жалости, только любовь и ласка, добрый, умный разговор, а какие книги, я не то что таких не читала, я даже понятия не имела, что такие бывают, что такие слова и мысли русскими буквами на белой бумаге напечатаны. Это он, он теперь может что хочет со мной сделать, думала Алена, обливаясь слезами раскаяния и благодарности, может избить и на улицу выбросить, а я все равно вернусь, приползу, отмолю прощение. Ведь кто я теперь без него, только он никогда ничего плохого мне не сделает, все простит, потому что добрый, а почему же я такая гадина?… Подумаешь, два кило гречки, сыр, масло, колбаса – надо быть выше этого. Господи боже ты мой, как же это трудно получается – быть выше. А у него – легко. Добрый ангел, и все дела. А может, он на самом деле святой, вроде святого, и ему на самом деле все равно, откуда что берется.

У них в Карныше тоже был такой святой, вернее говоря, блаженный, дед Кибиткин его звали, хоть было ему от силы пятьдесят, а может, и вовсе сорок лет, только весь седой и морщинистый – дед и дед. Жил при детском полиомиелитном санатории, и сам тоже был после полиомиелита – сухорукий, с разными плечами. Замзав котельной – называл он себя, и все кивали, чтоб не обидеть, хотя должности такой, конечно, не было в санатории, и истопникам он тоже не очень-то помогал, – так, вертелся под ногами. Но его не прогоняли, потому что – куда? Он сам лечился в этом санатории, а когда вылечился, оказалось – сирота и полный инвалид. Так и жил. Спал в дежурке – сторожа ему выгородили фанерой закуток, как раз чтоб втиснуть койку и табурет, – а кормился на кухне. Пенсию за него получал шеф-повар. Со всей округи несли деду Кибиткину гостинцы. Своих даятелей он встречал на хоздворе санатория, сидя на ящике, а на другом ящике заранее была расстелена чистая газета. Кибиткин за все благодарил, низко и быстро кланяясь, а потом на газете сортировал подарки. Что поплоше он съедал тут же, чтоб не обидеть, а самое вкусное приберегал на потом. Гостинцы ему носили в основном дети, класса до пятого, не старше, или, наоборот, совсем уж древние старухи, но случалось, и взрослые мужики распивали с ним бутылочку плодо-ягодного под плавленый сырок. Но вообще Кибиткин был непьющий – поднесут, так спасибо, а нет, так и не надо, у магазина по утрам не толокся и о пьяницах говорил с осуждением. Дед Кибиткин пел песни – вот отчего носили ему гостинцы, а не просто из жалости. У него, несмотря на слабогрудость и косые плечи, очень звонкий и сильный был голос, он пел просто так, безо всякого сопровождения, потому что ни гитару, ни баян не смог бы удержать в своих тонких увечных руках, но все равно выходило красиво. Он разные пел песни, и народные, и военные, и эстрадные тоже, что по радио целый день крутят, и даже Высоцкого, и еще он знал несколько старых странных песен, одну из которых больше всего на свете любила Алена – тогда еще просто Лена. У нее все дрожало и гнулось внутри, когда она слышала эту песню, про то, как мать уговаривала сына не ходить на тот конец, не водиться с ворами, потому что ясно, что из этого получится, в каторгу сошлют, скуют кандалами… и поведет тебя конвой по матушке-Расее.

Очень короткая эта песня была, то ли дед Кибиткин не помнил, как там дальше, то ли дальше и не было ничего, потому что и так все уже сказано, но Алена как будто глазами видела этот маленький городок с аккуратными крепкими домиками, расписные наличники, занавесочки, герань на окнах, метеные улицы, сытость и тоска, а на том конце, на заречных выселках, ночью светятся окна и слышатся песни, там разбитные девки и цыганистые парни, тройной свист и конский топот за околицей. И ей казалось, что она – конвоир в круглой фуражке, со старинной длинноствольной винтовкой, и было стыдно вести человека в Сибирь, и одновременно она – арестант, и было стыдно за конвоиров и жалко маму – ведь говорила же она, говорила… И Россию она тоже видела как будто глазами, волшебным образом всю сразу, всю матушку-Расею, от яблоневых курских садов до холодного Благовещенска. Название-то какое – Благовещенск… Далекое, гулкое и протяжное, будто звон кандалов и каторжная песня.

И ей очень хотелось сочинить стихотворение про это, а еще лучше про то, как она сминает листки со своими стихами, свивает их в жгуты и мастерит себе подкандальники, чтоб легче шагать, ведь сколько еще шагать, сбивая ноги, – только бы сил хватило.

А сейчас надо было немного пройтись, раздышаться, и чтобы он не заметил, что она плакала. Одеваясь в прихожей, она через стеклянную дверь кухни увидела, что Абрикосов отвернулся к окну. Не хотел разговаривать и даже интересоваться, куда это она на ночь глядя. Что ж поделаешь – прав, наверное.

Алена угрюмо добрела до станции метро «Беляево». Был воскресный вечер, к остановкам один за другим подкатывали загородные автобусы, из них, громко переговариваясь, вылезали лыжники в цветных шапочках, бежали в метро. Это только в Москве, наверное, была такая слякоть, а в лесу, видно, лежал белый и чистый снег, настоящий лыжный. По Профсоюзной из загорода к Москве сплошным потоком шли машины, там сидели веселые, разрумяненные люди, хорошо отдохнувшие за субботу и воскресенье. Сережа рассказывал, что на сорок первом километре Калужского шоссе есть чудесный городок физиков, под названием Троицк, они там выступали в Доме ученых со своим народным театром. А километров за пять, поближе к Москве, – писательский поселок, ее Сережа там тоже был, в гостях у одного приятеля, сына довольно известного драматурга. И тут ее настигла простая и удивительно верная мысль. Ведь она только что подумала, произнесла в уме – ее Сережа. Вот где правда, и не надо рассуждать и обдумывать, кто кому чем обязан, на что имеет право или нет, у кого какой характер, кто грешный, а кто святой, – не в этом дело. Все просто. Он – ее Сережа, а она – его Алена.

Она благодарно улыбнулась этой мысли и пошла домой.

Был человек с двойной фамилией, Ляхов-Лалаянц Валентин Савельевич, он оканчивал аспирантуру, когда Абрикосов учился только на третьем курсе, но они дружили. Весь факультет удивлялся – ведь Ляхов всегда ходил в темной отутюженной паре, был председателем научного студенческого общества и заместителем секретаря вузкома комсомола, а Абрикосов – это же классический пример завсегдатая курилки и буфета, лохматый, бородатый, в свитере до колен, вслух презирающий всяких выскочек, карьеристов и вообще так называемых деятелей. Наверное, этой дружбой Абрикосов хотел лишний раз подчеркнуть, что ему плевать на любое общественное мнение, в том числе и на мнение родной курилки, – неважно, кто в какую тогу рядится, важно, что внутри, а внутри Ляхов-Лалаянц был милым, умным и, главное, абсолютно порядочным человеком. Абрикосов так и объяснял. Ему не верили, думали, что здесь какие-то дальние стратегические цели, но было-то как раз наоборот. Наоборот, Абрикосову очень нравилось дружить с весьма влиятельным на факультете человеком совершенно бескорыстно, не получая ни вот столечко личных выгод, даже, напротив, все время переругиваясь с приятелями, отстаивая свое право на эту дружбу. А что же Ляхов? Надо думать, с его стороны причина была та же самая. Дело в том, что его совершенно задергали и закрутили просьбами, намеками и улещиваниями – пропихнуть тезисы, поговорить в деканате, включить в группу, подмахнуть характеристику, будто он царь и бог, а в качестве ответной услуги мило и наивно приглашали провести уик-энд на даче в потрясающей компании. Потрясающая компания, старик! И недвусмысленно прищуренный левый глаз.