Система Ллойда имела свои достоинства, сводя тогдашнее ведение войны к пространственным аналогиям и ясным понятиям[303], она давала рационально объясняющее средство для смысла и связи военных явлений, как теория трех единств — для построения тогдашней драмы или учение о делении властей для внутренней динамики конституционного государства.

Но когда рабочая гипотеза Ллойда, его вспомогательная конструкция, следуя за увлечениями эпохи к постоянному подведению умственных итогов, была обобщена, она получила уродливое направление и уже при его последователях спустилась до степени бессодержательной догматической схемы. Учение о местности (Terrainlehre), подкрепленное во второй половине XVIII века развитием картографического дела, сделалось любимым детищем военной науки, куда примешались самые фантастические представления, темные образы, явный пересол. С беспощадной резкостью Клаузевиц борется с этим миром догматов, с этими крылатыми словами: «господствующая местность, прикрывающая позиция, ключ страны» и т. д.[304]

Раз удалось военное дело свести к системе материальных аналогий и ряду правил, оно становилось теорией, суммой таких рецептов, знание которых давало преимущество, давало успех. В этом смысле характерны слова Винтерфельда, написанные им Фридриху, по получении «Pensées et régies générales» [ «Общие мысли и правила» (франц.)] последнего: «…и с этой бесценной полевой аптекой, которую я духовно постоянно буду возить с собою, я чувствую себя надежно застрахованным против сильнейшего вражеского яда».

Но эта же спасительная теория логически привела к мысли о ненужности, нерациональности войны, к пацифизму. Раз успех на войне зависит от доступных измерению величин, то сторона, терпящая поражение, вступает на войну просто по неведению, в силу ложной оценки шансов на успех. Поэтому, если налицо будут правильные предпосылки, а их дает развитие военной теории, то не станут воевать сначала не имеющие шансов на успех, а затем настанет и общий мир. Вопрос, значит, в том, чтобы возможно широкому кругу государств просветиться светом военной теории. И австрийский фельдмаршал, известный писатель, принц Де Линь в своих «Militärischen Vorurteilen und Phantasien» [ «Военных предрассудках и фантазиях» (нем.)], появившихся в 1780 г., выступает с парадоксальным проектом создания интернациональной Академии военных наук[305].

Вот в эти-то дни, когда военная теория и пацифизм заключили между собою столь странный, но глубоко естественный союз, разразилось явление, которое опрокинуло вверх дном все реальные предпосылки военной догматики. В сущности, следуя приказу необходимости, но и не совершенно лишенная теоретических основ[306], французская революция из levée en masse[307] создала армию, которая могла обойтись без монотонного механизма старого воевания, которая благодаря ее идейно-национальной связи могла двигаться разъединенными построениями, драться в цепях на пересеченной местности и жить на местные средства. Все это дало в руки Наполеона прекрасное орудие, правда, сначала в сыром виде, и прекрасно ответило нуждам его мировой политики. Новая форма стратегии, которую теперь выявил корсиканец, смеялась над усвоенными понятиями и над всеми испробованными правилами; она разорвала прекрасный сон ведения войны в стиле рококо, разбила вдребезги все безделушки ее внешнего узора[308] и ее конструктивную часть представила в полной обнаженности[309].

Возникает вопрос, как же пережила теория войны этот переворот? Нужно упомянуть, что еще до революции и в первые ее дни начались проблески раскрепощения военной догматики XVIII века. Гибер уже в 1772 г. пророчески высказал: «Современная тактика существует постольку, поскольку дух европейских учреждений остается старый, а раз фаланга моральных сил выступит в качестве ее врага, она пойдет дорогой всех человеческих выдумок». Определеннее высказался Беренхорст, который в 1794 г., когда еще не было видно никаких следов новой стратегии, не было и намека на организационные и тактические перемены, издал свои знаменитые и оказавшие большое влияние «Betrachtungen über die Kriegskunst»[310] [ «Размышления о военном искусстве» (нем.)]. Лично настроенный против Фридриха Великого и господствующих военных традиций, Беренхорст[311] предпринял в своей книге основной расчет со стратегией, тактикой и теорией своего времени. Богатый личный опыт, знание истории, критический ум и блестящее остроумие придали его книге, неглубокой по содержанию, большой вес и значительное влияние. Большую долю своей насмешки автор-скептик направил против всяких попыток возвести в систему «науку удушения»[312]; вооружение и сочетание войск опрокинули в последнее время все правила древних, стратегия и тактика дискредитировались или «обращались в дым и развалины, когда дело доходило до настоящего столкновения и борьбы на месте, фронтом против фронта». «Вперед! Вперед!» (Drauf). Старый лозунг шведов Карла XII, пруссаков в их первых войнах является зерном, квинтэссенцией всякого практического военного искусства. С губительной диалектикой Беренхорст разметал гордые цветы строевой муштры и на куче примеров демонстрировал бесцельность маневренных тонкостей.