Если эта ошибка будет повторяться, обратитесь в службу техпомощи…

Я могла бы удалить ее здесь, в ячейке. Но я боялась смотреть в ее меркнущие глаза в течение целой минуты. Друзья-собаководы рассказывали, как натуралистично умирают социо-звери… Я не знала, что так получится. Живущий свидетель, я не хотела растягивать ее мучения. Я хотела, чтобы все прошло быстро и безболезненно….

Она будет скулить, она будет искать путь домой, она будет принюхиваться, пытаясь напасть на мой след. Но в глубине не остается следов. Там нет запахов и не слышны звуки.

Без еды, питья и заботы хозяина она погибнет за два-три дня.

Жучок запишет хронику ее одиночества, прежде чем они оба исчезнут.

ваша собака подавлена

напоминаем, что эта собака домашняя, и долгие прогулки вне ячейки ей противопоказаны

позвать собаку домой?

да нет

зовем собаку домой… неудачно! К сожалению, собаке не удается найти путь домой.

…Говорят, единственный способ избавиться от тоски и стыда, заглушить голос совести — это переместиться в люксурию.

Я предлагаю ему акт, и он соглашается. Он хочет быть в доминанте.

Он создает землю, траву, цветы и кустарники, деревья и камни, холмы и овраги, и шишки, и мох, и палые листья, и преющие под ними грибы, и мелкую взвесь дождя, и низкое набрякшее небо, и птиц, скрывающих свои змеиные головы под теплыми крыльями. Он создает зверей — мышей, барсуков и енотов, белок и зайцев, и оленей, и лис, и медведей.

Он создает себя — в обличье дикой собаки или, может быть, волка.

Он создает меня — в обличье ему подобной.

Я втягиваю ноздрями его запах и понимаю, что в этом мире у нас с ним общая мать, что он мой брат и мой муж, мы вместе родились и вместе подохнем, и станем частью этой земли и травы, цветов и кустарников, и деревьев, и шишек, и листьев. И дети наших детей, в дождливый вечер идя по следу жирного зайца, учуют наш запах, сочащийся из растений и почвы.

…Он лижет меня языком, мои уши, глаза и нос, живот и промежность, соски и снова глаза и уши. В первом слое меня бы тошнило от омерзения, но здесь, в люксурии, во влажной траве, в теле зверя, — я наслаждаюсь каждым прикосновением. Он лижет меня, и от его пасти горячо пахнет мной, и нашей матерью, и тем самцом, с которым он дрался из— за меня, и мокрой землей, и кровью и мясом нашей добычи, и смертью, и совсем слегка — страхом.

Мы знаем: там, по другую сторону сизых холмов, там, где кончаются звериные метки на древесных стволах, там, за линией, что скрепляет небо и землю, — там живет Мертвый Бог.

Непонятно, как он родился: у него нет и не было матери и отца.

Его тело не цельно. Части не связаны между собой, и одна может уползти от другой за линию горизонта.

Он не стареет. Он никогда не умрет, потому что он и так уже мертвый…

Мы боимся его.

Мы будем спариваться, чтобы побороть этот страх…

Он полностью доминирует в этом акте. Он создал весь мир, создал себя и меня — мне остаются только детали.

Я создаю для нас дом — нору на склоне холма. Вход в нее почти незаметен в густом клубке древесных корней, но на всякий случай я еще создаю заросли высокой травы. Для безопасности. Чтобы нас никто не заметил… Внутри норы я создаю теплый настил из веток и сухих листьев.

Я захожу внутрь, и он крадется следом за мной. Не больно, но властно прикусывает мою шею зубами. Я вырываюсь, оборачиваюсь и для виду рычу, но почти сразу сдаюсь. Я думаю о щенках, которые будут пахнуть, как я и как он. Он берет с тихим рычанием.

Когда акт заканчивается, он снова лижет меня, но я огрызаюсь, чтобы он перестал. Я крепко сжимаю зубы и молча скулю, про себя, чтобы он не услышал. Я думаю о щенках, которые будут пахнуть, как я и как он, когда мы с ним уже будем пахнуть землей и гниющим мясом. Я думаю о случках, которые были у меня до сих пор, — о сотнях брезгливых случек в контактном белье. Я думаю про фестиваль, который нужен Мертвому Богу, чтобы оплодотворять самого себя. Я думаю о собаке, которая кувыркается в пустоте и не может найти мой след. Я думаю о том, что с моей программой люксурия что-то не так: такая тоска противоестественна в «саду наслаждений».

Мы молча лежим у выхода из норы и смотрим во вне. На мир, который он создал для нашего акта. Земля хороша, но все небо затянуто желто-гнойным налетом и нет луны. Я думаю, не создать ли ее, но так и не нахожу в себе сил, чтобы что-то менять.

Он тихо выходит из норы и садится ко мне спиной. Он что-то делает с нашим миром — и гнойники неба лопаются, но не дождем, а густым тусклым снегом.

Я думаю, что должна утеплить нору до появления щенят.

Он запрокидывает голову и хрипло, протяжно воет. А потом исчезает. Его мир превращается в пустырь одиночества.

И я остаюсь там одна.

Ни сделок с совестью, ни тревог, ни сомнений. Ему повезло: он был бессменным стражем порядка последние триста двадцать шесть лет, это как минимум. А скорее всего, и с самого Рождества, просто об этом не сохранилось свидетельств: банк «Ренессанс» появился в 145 году от р. ж. И в первом же банковском филиале региона ЕА, в первом же письме, оставленном для себя в личной ячейке (по старинке, на бумажном носителе), в первой же строке первые же слова: «Я планетарник, я этим горжусь и всегда буду гордиться». Немного пафосно, но простительно: все-таки Изначальная Запись. К тому же искренне. Своей работой Цербер действительно гордился всегда. Он был хорошим профессионалом — за все триста двадцать шесть лет никаких серьезных штрафов и нареканий — так, мелкие нарушения («замечен без маски», «избиение задержанных», «принуждение к совокуплению вне фестивальной зоны»), но ни одной штрафной карточки труса, ни одной социо-взятки и целая галерея наград. Первые три, еще первослойные, раритетные цац— ки — «За бдительность и отвагу», «За заслуги перед социо» и «Герой первой степени», — Цербер хранил в своей ренессансной ячейке. Он любил иногда их достать и потрогать руками — инфантилизм, конечно, — но Цербер считал, что любому вечно живущему лучше быть ребенком в душе, чем законченным циником. В конце концов, для таких, как он, «Ренессанс» и существовал до сих пор в первом слое. Как шкаф с игрушками, старинный комод с осязаемыми сокровищами из детства, из прошлого…

С шестидесятых второго века награды сделались виртуальными; в своей социо-ячейке Цербер завесил «героями» и «за отвагу» целую стену, и в знак уважения к его заслугам Служба Технической Поддержки подарила ему льготную настройку «Вечная память». Настройка не сбрасывалась после паузы — и когда, воспроизведенный, Цербер входил в пустую ячейку, награды и ордена уже висели на голых стенах и ждали его.