При виде генерала он вытормаживает и выполняет соответствующую стойку, пропуская начальство мимо себя, нетерпеливо переминаясь, однако, с ноги на ногу, что можно оправдать только изнурительным долготерпением. Наверное, все знают, как это тяжко бывает переносить. Он уже собирается сделать последний рывок, благо до цели остается не более десятка метров, но не тут-то было. Не ограничившись кивком, генерал приближается к нему и удостаивает рукопожатия. Однако и этого ему кажется мало. Взяв полковника под локоть, он начинает прогуливаться с ним по коридору, ведя неторопливую беседу. Когда эта парочка приближается в очередной раз к дежурке, я слышу, что ответы на командирские вопросы становятся все глуше и замедленнее. Прислушиваясь к шагам через приоткрытую дверь, я все более проникаюсь сочувствием к сослуживцу.

– Хоть бы кто-нибудь позвонил, – думаю я, надеясь, что приглашением генерала к телефону смогу освободить товарища от принудительной прогулки. Однако никто не проявляется – все хором перестраиваются.

Снова выглядываю из двери и встречаюсь взглядом с полковником. Тот напоминает волка, попавшего в капкан и отгрызающего себе лапу. Его глаза излучают страдание и все еще не согнутую волю. Однако через несколько минут принудительной прогулки в голосе моего коллеги отчетливо начинают прорезаться трагические нотки, особо отчетливые на фоне все возрастающей неравномерности семенящей походки.

– Попроси добро удалиться! – посылаю я телепатический сигнал в пространство, но моцион продолжается и кажется бесконечным. Я бы так, наверно, не смог. И кто это там, в желтой прессе злопыхал о паркетных офицерах? Его бы на такой выгул по ковролину!

Раздается звонок. Я с надеждой хватаю трубку городского телефона: жена одного из наших интересуется, когда будет выплата денежного довольствия. Отвечаю, что не знаю, и это – чистая правда.

А прогулка продолжается. На первый взгляд променад смотрится прелестно. Генерал, не чураясь, более получаса дружески беседует с подчиненным и с интересом вникает в его заботы. Перестройка в действии. Однако на деле все не так, как кажется.

Наконе, после заключительного рукопожатия, командир оставляет свою жертву в наиболее удаленной от туалета точке маршрута и возвращается восвояси. Проходя мимо меня, выполняющего стойку, он бодро хмыкает и снова отпускает мне грехи. Только секунд через двадцать в коридоре слышится топот. Я гляжу вслед бегущему. Проходы пусты, никого. Все перестраиваются. Недоумевать некому, ну и для паники – пока еще не время.

* * *

Через пару дней, а потом и еще неоднократно, я видел генерала, прогуливавшегося по нашему управленческому коридору с кем-либо из офицеров. Своих собеседников он обычно крепко держал за локоть. Кажется, я знаю, где он их вылавливал.

– День рождения у меня сегодня, – сказал я начальнику отдела после того, как он завизировал уже почти всю пачку бумаг, принесенных нынче к нему на доклад.

– Поздравляю, – хмуро буркнул тот, не поднимая глаз от очередного бланка с угловым штемпелем «Генеральный Штаб ВС СССР».

– Прошу добро в отделе какой-никакой фуршетик выставить, – продолжил я осторожно.

– Вы что, обалдели, товарищ капитан второго ранга? – встрепенулся начальник, назвав меня на «вы» и по званию, что свидетельствовало о сильном его раздражении. – Только на прошлой неделе мне всё темечко продолбили. Прошляпили визит парткомовцев. А они-то не врезать приходили, а планы индивидуальной перестройки офицеров проверять. Почему это бутылка из шкафа выкатилась? И сколько их еще в том шкафу оказалось? Кто, кстати, предложил политрабочим флажки с трезубцами на штабных картах порисовать? А?

Я промолчал и потупил голову, зная, что в этой ситуации лучше оставаться безмолвным и избегать пересечения своего взгляда с шефовским.

– Торт выставишь. «Птичье молоко», например. Тем и отметишь, – чуток остыл и расслабился он через минуту. – Ну, и чайку малость крепенького разрешаю, но без излишеств. Смотри!

Ответив «Есть!», я собрал бумаги и отправился к себе, но по дороге заглянул в один из отдельских кабинетов, где оказалось в наличии несколько моих сослуживцев. Полковники Балакин и Алёхин висели на телефонах. Причем Павел Алексеевич Алёхин, как начальник группы и лицо более ответственное, оперировал одновременно тремя трубками, профессионально жонглируя ими и обеспечивая каждого корреспондента комплектом коротких междометий и веских замечаний. Балакинский разговор был, как мне показалось, вязким, затяжным и очень личным. Он почти все время молчал, вяло кивая головой невидимому собеседнику и изредка повторяя одно и то же: «Вот ведь суки!» Третий соратник – подполковник Александр Сергеев – перекладывал бумаги, распределяя их по трем кучкам. Судя по объему пачек и темпу работы, процесс этот мог затянуться до глубокой ночи. При моем появлении все трое повернули головы в мою сторону, изобразив соответствующей мимикой вопрос: «Ну, как?» Они знали цель визита к начальству.

– Шеф разрешил распитие коньяка под торт «Птичье молоко». Коньячком-то я запасся, все талоны позавчера отоварил, а вот с тортом – неувязка. В «Праге» за сутки записываются и по ночам стоят. А спекулянты, повестку им в ящик, только иностранцам за валюту торты эти толкают, – доложил я состояние вопроса. – Надеюсь на помощь извне…

Пал Лексеич в три секунды свернул разговоры по всем телефонам, порылся в своем необъятном справочнике и уверенно набрал какой-то номер.

– Алю, але! Это есть Прагаресторан? Вас обеспокоить четырёокий секретырь Чешкословацчыского посольчества Йозеф Страшлибка. Мы хотел иметь немного сколько торт «Питичково молёко».

Мы начали тихо подыхать от смеха.

В ответ на тираду Лексеича с другого конца провода послышались какие-то речи о предварительной записи, очереди и прочее, что его вовсе не смутило, и он продолжил, не обращая внимания на дальнейшие слова собеседника.

– Да, да, конечино, записать, записать. Придет к торту наш уборсчик от посольчества, кто звать Алёхин. Вы записал? Через час. Два торт. Мы ждать. Вы дать. Спасибо. Благодать ваш любезничесть.

Все это он оттарабанил на одном дыхании на полном серьёзе и, только бросив на рычаг трубку, позволил себе чуть-чуть улыбнуться.

– Здорово языками владеешь. И что там ответили? – с подозрением спросил Балакин, не забыв параллельно сообщить в трубку: «Вот ведь суки!»

– Неважно. Заявка подана, а теперь пора и за тортами собираться, – ответил Алёхин, осматривая свой гардероб в стенном шкафу. – Не к лицу посольскому работнику разгуливать в зеленых военных штанах с красными кантами.

– Может, мне сбегать? – спросил я, опасливо ожидая возможного согласия. – Мой ведь праздник, как-никак. Да и штаны у меня черные и без кантов.

– В твоем взгляде совершенно отсутствует холопская покорность и обаяние потомственного карманника, что, ты уж мне поверь, неизбежно украшает облик низового работника импортного посольства – агента соответствующих органов, – высказался Лексеич, брезгливо оглядев меня с ног до головы. – Так и прёт флотский золотопогонный гонор. А штаны давай, пригодятся.