В дверь постучали.

Зашел учитель Можайкин.

— Товарищ директор, — сказал он. — Вот… это моя мама собирала, очень помогает при простуде.

Банов кивнул.

Учитель положил пакет с травами на стол директора и вышел.

Тут же раздался телефонный звонок, и директор снял трубку.

— Алло…ап-ппкх…алло… — прокричал он. — Что? Какие данные?

Звонили из Наркомпроса, просили прислать данные на учащихся, решивших поступать в кулибинские и суворовские училища.

— Хорошо, — сказал в трубку Банов, поняв, в чем дело. — Подготовлю!

Вызвав завуча, директор поинтересовался, где эти данные, и выяснилось, что они уже два дня лежат на его директорском столе под кипой других бумаг, отчетов и учительских рапортов.

Отпустив Кушнеренко, Банов просмотрел списки учащихся.

— Всего сто пятьдесят два, — прошептал он сам себе. — Негусто.

И тут взгляд его упал на знакомую фамилию.

«Роберт Ройд, 7-Б класс. Суворовское училище», — прочитал он и задумался.

Снова скрутил Банова приступ кашля, горло раздирало до боли, и директор налил себе еще одну кружку чая, разболтал в ней две столовые ложки меда, глотнул.

На минутку полегчало.

Вспомнился Банову прошлый четверг, когда они с Кларой замечтались на подкремлевском холме и едва избежали неприятностей. Два часа они искали нужную тропинку под проливным дождем. Карпович куда-то пропал, но им каким-то чудом удалось выйти к знакомому зеленому двухэтажному дому, найти нужную дверь, и после бесконечных лестниц и темных коридоров они в конце концов оказались наверху. Совершенно мокрые, они чуть ли не бегом покинули Кремль и через двадцать минут поднялись к Кларе.

Отдышались. Клара переоделась и нашла кое-что из одежды покойного брата, чтобы и Банов мог переодеться.

Потом они выпили по сто граммов водки против простуды, но это не помогло. Уже на следующее утро Банов захрипел и стал кашлять.

Но не это было самое обидное. Больше всего огорчало Банова, что он забыл внизу на холме свой коричневый портфель. В портфеле лежали какие-то школьные бумаги, но что именно — Банов не помнил. Однако понимал, что как только кто-то обнаружит портфель, у директора начнутся очень серьезные неприятности.

Кларе он об этом ничего не говорил. Пытался дозвониться до Карповича, но там никто не брал трубку. Это тоже было подозрительно, ведь после исчезновения Карповича Банов больше не слышал и не видел своего боевого товарища.

С трудом дождавшись окончания учебного дня, он даже не разрешил Петровне вымыть полы. Закрыл дверь. Поднялся на второй этаж и позвонил Кларе.

— Клара? Алло? — говорил он. — Знаешь, Роберт хочет в суворовское.

Клара не удивилась. Она уже знала об этом.

— Пускай идет, он уже взрослый, — ответила она. — Ты вечером придешь? Я тебе горчичники поставлю…

— Хорошо, — сказал Банов и, попрощавшись, положил трубку на аппарат.

К вечеру погода разбушевалась, и снег повалил плотными белыми охапками.

Банов шел по темному переулку, придерживая руками полы своего пальто, сшитого из старой шинели. Оно было застегнуто на одну пуговицу — остальные уже потерялись.

Клара ждала его. На плите стояли горячие щи.

— А Роберт где? — поинтересовался Банов.

— В драмкружке.

— А что они там репетируют? — спросил Банов.

— Что-то про атеизм… — ответила Клара. Сели ужинать.

— В Европе забастовки, — сообщила вдруг Клара. По радио передали.

Банов не ответил. Рот был забит щами, да и не очень-то его интересовало, что происходит в Европе.

— Роберт уезжает в пятницу, — проговорила Клара минут через пять. — В Якутск. Там будет жить и учиться. Переезжай сюда жить… Комната Шкарницкого теперь пустая. Можешь занять.

Банов задумался. После горячих щей в горле было приятно и тепло.

Подумав, он кивнул.

Клара сдержанно улыбнулась. Встала, подошла к плите. Проверила, сварилась ли картошка.

— Еще чуть-чуть, — сказала она, обернувшись. — Да, ты знаешь, что я нашла?

— Что?

— Вот, смотри! — и Клара взяла с кухонной полки книгу, протянула ее Банову.

«Национальная кухня русских поморов», — прочитал Банов на обложке и вопросительно посмотрел на Клару.

— Помнишь, в четверг он нам рассказывал про невкусный суп, который ему дали поморы?

Банов напряг память. Сознаться, что он продремал почти весь разговор, не хотелось. На всякий случай Банов кивнул.

— Вот, я нашла этот суп. Скорее всего, это он, — Клара раскрыла книгу в том месте; где была закладка. — Послушай: возьмите четыре глаза моржа, много соли, печень и почки лосося, вскипятите два литра воды…

«У моржа же только два глаза», — подумал Банов.

— Ты не слушаешь? — спросила Клара.

— Да нет, слушаю, — проговорил Банов. Клара посмотрела на него пристально.

— Картошка, наверно, готова уже! — сказала она и, закрыв книгу, повернулась к плите.

После ужина Клара облепила Банову шею и грудь горчичниками.

Стало жарко Банову. Он прилег на софу и заснул.

Поезд, которым командовал разноглазый товарищ Куриловец. показался Добрынину несколько странным. Состоял он только из паровоза, дополнительного тендера и теплушки, разделенной внутри на две неравные части: маленькое служебное четырехкоечное купе со столиком, окном и химической печкой-буржуйкой, и грузовой отсек, по деревянному полу которого с грохотом и треском катались от стенки к стенке несколько разноразмерных бочек. Когда состав останавливался — бочки тоже переставали двигаться, и в теплушке наступала божественная тишина.

Первые несколько часов дороги народный контролер молчал и терпел грохот бочек, думая, что не пройдет много времени, прежде чем «разноглазый» заметит, что бочки не укреплены. Однако, пораженный спокойствием товарища Куриловца, Добрынин все-таки не утерпел и сделал тому замечание. Тут же и урку-емец, видимо, тоже утомившийся из-за этого шума, посмотрел на начальника с поддержкой и одобрением.

Однако четкий и вразумительный ответ «разноглазого» озадачил и огорчил народного контролера. Куриловец пояснил, что эти бочки катаются по полу уже с полгода, и сколько им еще кататься — неизвестно, так как груз этот правительственный, то есть в бочках «укатывается» порт-вейновое вино для руководителей страны.

— А зачем его в поезде катать? — не удержался от вопроса народный контролер.

— А так его укрепляют по-научному. Каждая бочка должна не меньше двух тысяч километров проехать, а лучше — еще больше. Тогда вкус у вина изменяется в лучшую сторону…