Я здесь не воевал — у меня свои дела: связь, донесения, кто погиб, кто ранен, как там с боеприпасами. На подходе к Барановичам погиб начальник связи бригады. Меня забрали из батальона и назначили на эту должность. Посадили на «Виллис». И стал я бороздить по матушке Белоруссии из конца в конец — где на «Виллисе», а где ползком. Зато научился ходить через обстреливаемый артиллерией участок. Танки видно — вот они, в двух километрах стоят, а связи нет. Что делать? Танка нет. На «Виллисе» не проедешь. Значит, бегом туда. В первую воронку вскочил и слушаешь, как бьет. Четыре — значит, батареей, две — взводом. И в промежутке между залпами, раз — в следующую воронку перескочил. Вот так от воронки до воронки.

Так мы дошли до Буга. А перед тем как его форсировать, ранило заместителя командира батальона. Начальник штаба стал заместителем, а меня поставили на то место, на которое я приехал 8 марта 1944 года. Вот так закончилась Белорусская операция. Тут уже другая работа — комплектование личного состава, награждения, захоронение погибших и извещение родственников.

Вышли из операции — всех живых наградить обязательно. Я старался, чтобы командир роты написал наградные, но это же литература — не всем дано. Короче говоря, много пришлось писать самому. С комбатом мы как-то разговорились после Белорусской операции. Я говорю: «Женя, давай кого-нибудь поведем на полного кавалера ордена Славы? Три операции — три ордена». — «Давай! А кого? Это же три операции! Из танкистов никто не продержится». — «Давай нашего фельдшера». У нас фельдшером был татарин — мужик будь здоров! Человек неповторимого мужества. А санинструктором была женщина. Звали ее Сима. Когда она видела, что танк подбит, — она сразу сатанела, с ней разговаривать невозможно становилось. У нее каким-то звериным становилось лицо, и она, не обращая внимания, что по ней стреляют, бросалась к этому танку. Так что нам везло — беспокоиться о помощи, в случае если танк подбит и ты ранен, не приходилось. Короче, вот так решили и представили его к ордену Славы III степени. В дальнейших боях он получил ордена всех остальных степеней. Меня за эту операцию наградили орденом Красной Звезды.

Дальше захоронения. В ходе боев хоронили сразу под вечер. Старались сколачивать гробы и хоронить так, чтобы «привязать» могилу к местности — колодцу или тригонометрическому пункту. Составляли карточку захоронения с описанием расположения могилы. Когда вышли из боев, тогда обратным ходом с нашими карточками отправляли команду, которая будет откапывать, делать братские могилы. Никого потерять нельзя. Комплектование, захоронение и награждения — вот моя работа.

Формировка была длинная — с августа месяца по январь. Я Жене предложил: «Я считаю, что в бою без начальника штаба тебе плохо. Тебе достается, а я в течение дня бездельничаю — только слежу за теми, кто убит, ранен, эвакуирован. Я возьму себе танк». Так и сделал. Взял танк, начальника связи посадил, чтобы тот поработал с радиостанцией. Я еду в танке, а если он идет в атаку, то я выскакиваю, не мешаю людям воевать. Но, вспоминая своего предшественника, который тоже любил на танке ездить и при этом с ним никогда связи не было, я на штабную машину посадил помощника, хорошего парня, по фамилии Ухонь. Договорились держать с ним связь по кодированной таблице. Бригадную таблицу мы не имели права использовать, она секретная. Я нарисовал свою, где слова соответствовали цифрам. Только то, что нужно — противник, убитые, танки, подбитые автомобили и так далее. И когда мы вошли в Польшу и в день проходили по 40–80 километров, штабная машина не успевала за танками. Потому что она шла в составе колонны штаба бригады под охраной. Одиночные машины не пускали. А донесения кровь из носа нужны. Вот тут и пригодились и связь, и таблица.

В Польше война как шла? С утра выезжаем — свободно. Едем. В полях полно немцев, а мы едем спокойно и даже по ним не стреляем. Зачем? Они идут на запад. Куда они денутся?! Только боеприпасы тратить. Среди дня, может быть, появится одна засада, а к вечеру, как правило, что-то да объявится. Сбиваем заслон и становимся в ближайшем селе на ночлег. Танки нужно разместить, организовать круговую оборону, службу наблюдения и внутреннюю службу, обеспечить питание — ужин сегодня, завтрак до рассвета. Требуется уточнить задачу на следующий день. Комбат-то должен выспаться, в конце концов. Этими вопросами занимался я, а он утром встретится с командирами рот, уточнит им задачу, и все.

Опочно мы прошли. И вдруг ставится задача повернуть на север и через сорок километров выйти к какому-то городку и взять его. Ночью, в дождь, ничего не видно, батальоном взять город! Мы рванули. Ехали-ехали, куда-то приехали. Встали колонной в поле. Не поймем, где находимся. Дождь закончился, вышла луна. Я примерно догадался, где мы. Послали танк к какому-то домику. Вдруг пулеметная очередь — немцы. Говорю: «Женя, давай пошлем два танка. Через два-три километра они должны увидеть железнодорожный переезд». Рискнули — действительно переезд нашли. С рассветом прошли через лес, а там километр — и город. Батальонная колонна въезжает в город. Причем была дана команда орудия зарядить и быть готовыми к немедленному открытию огня, но не стрелять. Окраина. По периметру этого города несколько батарей 88-мм зениток. Из окраинных домов к ним, видимо после завтрака, не спеша идут расчеты. Когда увидели звезды на башнях, повернули и бегом назад. Мы спокойно ворвались в город. Появился народ, приветствуют нас, бросают леденцы. На рабочих окраинах люди на танк подавали своих детей, чтобы танкисты поцеловали, погладили ребенка. Когда прошли город и остановились в деревне, появился поляк, у него четверть и две рюмки. И вот он к каждому танку подходил, наливал себе, а вторую рюмку протягивал танкисту. Со всеми выпил.

Нас по линии политуправления все время дергали, почему мы не посылаем посылки домой. К фронту идут вагоны с боеприпасами, другими материалами, а обратно — пустые. Спрашивается, почему не разрешить солдатам, сержантам, офицерам посылать посылки? Вышел приказ, разрешавший посылать 10-килограммовые посылки. А у нас плохо — мы города берем, но в них находимся полчаса, час — нам некогда, а за нами пехота. Я как начальник штаба говорю Жене: «Давай соберем что-нибудь ребятам на посылки. Возьмем немецкий тягач, что они недавно захватили, нагрузим чем-нибудь из магазинов, а потом раздадим». Так и сделали. Нагрузили в него шерсть, кожу, шелк, обувь. Обувь раздали на все танки. А кожу и ткани решили в ближайшее время разрезать и раздать по 5–10 метров. А в это время застряла кухня. Поехали на этом тягаче навстречу кухне. Подъехали, подцепили, вытащили кухню из грязи. Проехала метров 200 — закончилось горючее. Пешком пошли. Отошли метров 300, оборачиваемся, а по тягачу уже казаки шуруют…

Наступление продолжается. На подходе к реке Друзь нас обстреляли. Меня оглушило. Я сидел в танке, когда по башне попали из «фаустпатрона». Броню не пробил, но вырвал кусок стали. Осколками были ранены пехотинцы, сидевшие на трансмиссии. Я, оглушенный, инстинктивно выскочил из танка. Пока приводили себя в порядок, колонна ушла. Догнал я ее у реки. На другом берегу пять танков, но не нашего батальона, ведут бой, а мост, по которому они переправились, — горит. И тут крик: «Комбата убило!» Женя, как все танкисты, торчал из люка. Вдруг откуда-то — никто не понял откуда — одиночный выстрел, и сразу насмерть. А у него была любовь с техником-артиллеристом Машей. Девчонка была отличным техником, хорошо знавшим оружие. Она, когда узнала, — в рев. Пока то да се, вдруг стрельба — Машка немцев гражданских бьет. Они бежали на своих фурах на запад и у населенного пункта скопились, поскольку мост сгорел. Маша, увидев Женю убитым, потеряла над собой контроль, схватила автомат и пошла их лупить. Я туда. Она увидела меня, кричит: «Женьку убили!» Я подбежал, взял за руку, она мне всю гимнастерку облила слезами… Сделали гроб и к утру похоронили. Так потеряли мы Женьку…