Три шага.

Кренится.

Два.

И бежать по грязи тяжело, земля под ногами чавкает, прогибается, шевелится, пытаясь ухватить Райдо. Белыми червями шевелятся слепые корни.

Один.

И он успел подхватить Ийлэ, мокрую, пахнущую и дождем, и молнией.

Горячую.

Живую.

Прижать и сказать первое, что в голову пришло:

— Что ты творишь?

Ее взгляд, белый, затуманенный, прояснился. И губы скривились не то от боли, не то в отчаянной попытке улыбнуться. Ей пошла бы улыбка, даже такая, кривоватая, ненастоящая…

— Давай в дом? — предложил Райдо и сделал шаг.

А дом распахнул дверь.

До нее тоже недалеко, пусть и по этой предательски скользкой земле, по корням живым… самим бы выжить. Ийлэ двигается с трудом, и Райдо откуда-то знает, что нельзя ее торопить.

Как знает и то, что сам не успеет. Не позволят.

На черном небе одна за другой рождались молнии, белые, круглые…

…на куриные яйца похожи…

…яйца в корзинке, переложенные соломой…

…деревенские… и старая кухарка сетует, что ныне яйца стали мелковаты, а приличных и вовсе не найти… эти бы ей понравились…

Мысли удивляют своей нелепостью. А тело — неподатливостью. Он бежал. Медленно. Как же, хрысева мать, медленно!

Молнии падали.

Летели.

К нему летели или к Ийлэ — не суть важно, главное, что спрятаться Райдо не успевал. И он сделал единственное, что мог, — упал. На нее.

Земля мягкая… это он успел подумать? Или все-таки нет?

От первой молнии он закричал… а вторая, вторая — уже почти и не больно. Сколько их было? Много… живое железо закипало. И кипело. Он горел, но не сгорал, а мир скручивался тугим узлом, грозя раздавить. Райдо захлебывался жаром. Огонь к огню. К жиле материнской, первозданной, которая сожжет до пепла, а пепел смешает с иным.

Переплавит.

Перекрутит.

Выпустит на волю… если выпустит, конечно. Странно, что он сумел сохранить саму эту способность думать. А потому, когда боль вдруг исчезла, Райдо сказал:

— Мне… мне не следовало выходить, да?

Он не услышал ответа.

Он видел не небо, не тучи, в которых иссякли запасы молний, но лишь яркие зеленые глаза альвы.

Вот оно как было. Райдо обрадовался, что вспомнил. И огорчился: все же попрощаться не вышло… и смерть-то нелепая. Молнией убило. Обидно.

Еще обидней, что яблонь так и не увидел, а те лепестки, которые сыпались с неба, уже и не лепестки, пепел, который в Каменном логе… а странно, раньше Райдо не думал, что пепел так на цветы похож…

Он закрыл глаза, а открыть не сумел. Веки отяжелели. Да и само тело сделалось неподъемным. Он отчетливо ощутил его, тяжелый остов костей, скрепленных нитями сухожилий. Плотные мышцы. И паутина нервов. Вены, артерии. Древо бронхов и мешки легких, которые с трудом растягивались, наполняясь воздухом. А потом ребра сходились и воздух выталкивали. Он поднимался, царапая гортань, и Райдо заходился кашлем.

Его наклоняли на бок.

Раздвигали губы.

И зубы. Райдо стискивал челюсти, но тот, кто держал его, был сильнее.

— Не дури… — Голос, который просил не дурить, ускользал, и сознание следом.

Темнота.

Тишина. И никаких лепестков… и верно, какие, к хрысевой матери, лепестки, когда он помереть сподобился…

Не позволяли.

Темнота трескалась, и в трещины просачивалась вода, упоительно сладкая, которую Райдо готов был пить и пил, много, пока не переполнялся этой водой до краев. И тогда она выливалась из него. Это было обидно, но возвращавшаяся темнота обиду стирала.

А потом вновь вода.

И не только.

— Пей, Райдо, пей… еще ложечку… — уговаривают.

Пускай.

Райдо готов поддаться на уговоры. Он глотает, пусть бы простое действие это требовало от него полной сосредоточенности. Райдо сосредоточен.

Он не чувствует вкуса, только то, что питье горячее, почти обжигающее. Но в отличие от воды оно не выливается из тела. А само тело живет. Определенно, живет.

Мертвым больно не бывает, иначе какой прок от смерти?

Райдо лежит. Он не сразу понял, что именно лежит, потому как тело свое по-прежнему ощущал плохо. Но все равно обрадовался: все-таки даже лежачая жизнь была лучше смерти.

Тем более лепестки клятые…

…не оставляли…

— Ему не становится лучше…

Ложь.

Становится. Вот, например, сейчас к Райдо слух вернулся. Частично, потому как ответа он не услышал и вообще ничего, помимо этого обрывка фразы. Но ведь и это много?

Возвращался не только слух.

Зрение.

Свет пробивался сквозь сомкнутые веки, иногда яркий, иногда тусклый. И Райдо пытался глаза открыть, но был слишком слаб.

Запахи.

Кислый, болезни. Сладкий — мяса. Женский, цветочный… хищный мужской… Райдо помнил, что эти запахи принадлежали тем, кого он знал, но имена ускользали.

Кроме одного.

Ийлэ.

Мягкое. Как вода. И сладкое, как вода… да, он ей так и говорил. Или не говорил, но только думал? Запуталось все, смешалось… но ничего, Райдо разберется. Встанет и разберется.

Когда встанет?

А когда-нибудь… кровать ведь жесткая. Он лежит, лежит и всю спину уже отлежал. В эту спину впиваются крошки… какая скотина ела в кровати больного?

Раздражают.

И еще одеяло, которое натягивают по самый нос. Одеяло толстое, пуховое, под ним жарко, а ведь в комнате еще и топят… проветрили бы хотя бы раз.

Надо вставать, а то ведь уморят этой заботой.

Надо.

Или хотя бы глаза открыть.

Райдо постарается… вот сейчас и постарается…

У него почти получилось.

Просто сил нет…

— Райдо…

Зовут.

А только отдохнуть собрался. Он вообще болеет… и какого хрыся больного человека сна лишают? Сон для больных очень полезен… а они тут зовут… и вновь кормят.

Бульончик?

Бульончик — это хорошо… но без соли и без приправ… нет, с хорошим Райдо поспешил. Мерзость, но эту мерзость он послушно глотает, потому как силы нужны. Нет, смех кому сказать, чтобы он, Райдо из рода Мягкого Олова, был слабее новорожденного щенка…

А глаза он откроет.