Все лето мы были настолько поглощены своей «торговлей» и надеждой выручить за семена как можно больше денег, что мало прислушивались к разговорам соседей. Правда, в тех домах, где нас хорошо знали и всегда просили войти, присесть и выпить холодной воды или лимонада, мы успевали немного остыть, прийти в себя и начать слушать, о чем говорят между собой хозяева дома, занятые своими делами. В итоге из обрывков этих разговоров стала складываться довольно страшная история, случившаяся совсем рядом с нами. Слушателями мы, правда, были не слишком внимательными, и лишь после двух или трех случайно подслушанных разговоров до нас дошло, что речь-то, оказывается, идет о Пиколе. Если попытаться сложить услышанные нами фразы в относительной последовательности, то ситуация вырисовывалась примерно такая:

— Ты о той девчонке-то слыхала?

— Неужто беременна?

— Да уж никаких сомнений. И догадайся, от кого?

— От кого же? Мало ли тут малолетних паршивцев, которые на всякое способны.

— Да нет, малолетки тут ни при чем. Говорят, это сам Чолли.

— Чолли? Так он же ее отец!

— Ага, вот именно.

— Господь милосердный! Неужели этот грязный ниггер осмелился?..

— Ты вспомни: он ведь до этого уже пытался всю семью вместе с домом сжечь. Я еще тогда подумала: а ведь парень-то наверняка не в себе.

— И что же она теперь делать собирается? Мать-то ее?

— Ничего. По-моему, так и будет жить, как жила. Чолли-то смылся.

— Мне кажется, окружной суд не разрешит ей этого ребенка при себе оставить. А ты как думаешь?

— Не знаю.

— Все-то у них, у Бридлавов этих, наперекосяк! И мальчишка то и дело из дома сбегает, и девчонка мне всегда придурковатой казалась.

— И неизвестно о них ничего — ни откуда приехали, ни откуда родом. Похоже, у них и родни-то никакой нет.

— Ты как думаешь, чего это Чолли вдруг на такую мерзость потянуло?

— Да что тут думать! Гнусный он тип, вот и все. Совсем пропащий.

— Девочку-то, наверно, из школы забрать надо.

— Еще бы! Она ведь тоже виновата — хотя бы отчасти.

— Ой, да ладно тебе! Девчонке, поди, и двенадцати не исполнилось.

— Это так, да только кто ее знает… И вот что мне интересно: почему она ему совсем не сопротивлялась?

— Может, и сопротивлялась.

— Тебе-то оттуда знать?

— Ох, лучше б он не выжил, ребенок этот! Говорят, мать до полусмерти девочку избила, хорошо, что в живых осталась.

— Хорошо бы младенец в живых не остался! Небось, такого безобразного существа еще и на свете не было.

— Это уж точно. По-моему, вообще такой закон следовало принять: ежели оба супруга такие уроды, так им запретить детей-то рожать. А то дети у них еще страшнее получаются. Такие безобразные, что лучше б им вовсе на свет не появляться.

— Ну, на ихнюю «красоту» мне плевать. А все ж таки просто чудо, если этот ребенок выживет…

Мы были потрясены, когда поняли, что к чему, однако изумление наше удивительно быстро уступило место странной разновидности защитного стыда; и все же, ошеломленные тем, что случилось с Пиколой, мы переживали за нее, да и просто ее жалели. Мы и думать забыли о хлопотах, связанных с возможной покупкой нового велосипеда. И, по-моему, сильно огорчались из-за того, что так мало людей сочувствовали Пиколе. Одним эта история казалась отвратительной, других она забавляла или даже возбуждала; многие были попросту разгневаны, а нам так хотелось услышать, чтобы хоть кто-то назвал Пиколу «бедная девочка» или «бедное дитя». Но люди вместо простых слов сочувствия только сурово качали головой да бросали странные намеки. Мы тщетно пытались прочесть хоть в чьих-то глазах искреннюю боль и тревогу о Пиколе, но все вокруг словно нацепили на себя маски полнейшего равнодушия.

Я часто думала о ребенке, которому все вокруг дружно желали умереть, и очень отчетливо его себе представляла. Он находился в потайном темном месте, где тепло и влажно, и головенка его была вся покрыта густыми вьющимися волосами, а на черном личике блестели, как новенькие монетки, два чистых черных глаза; носик у него был широкий, губы толстые, слегка выпяченные, словно для поцелуя, а кожа, как живой дышащий темный шелк. И никаких искусственных желтых кудрей, челкой свисающих над голубыми глазами, выпуклыми и блестящими, как мраморные шарики; никакого курносого носа; никаких изогнутых «луком Амура» губ! Я очень хорошо относилась к Пиколе, но куда сильнее приязни к ней было мое желание, чтобы хоть кто-то в этом мире пожелал этому черному малышу благополучно появиться на свет и выжить — вопреки вселенской любви к дурацким «белым» куклам с желтыми волосами, вопреки всеобщему восхищению всякими там Ширли Темпл и Морин Пил. Фрида, должно быть, испытывала примерно те же чувства. Какая разница, что Пикола не замужем! Подумаешь! Вокруг полно незамужних девиц, которые преспокойно детей рожают. Не зацикливались мы и на том, что отцом ребенка Пиколы оказался ее собственный отец; процесс зачатия рождения ребенка и тот факт, что забеременеть можно от любого человека мужского пола, был для нас пока непостижим; зато Пикола, считали мы, знает и своего отца, и отца своего ребенка. Нас поражала и возмущала только всеобщая ненависть к ребенку, который еще и родиться не успел. Мы хорошо помнили, как тогда, в доме у озера, миссис Бридлав сбила Пиколу с ног и бросилась утешать эту розовую замороженную куклу, у которой даже слезы казались розовыми, а плач был похож на скрип дверцы нашего старого холодильника. Не забыли мы и того, как чернокожие мальчишки сразу смущенно потупились под взглядом Шестипалой Меренги, хотя на Пиколу они только что смотрели совсем другими глазами. А может, мы и не помнили всего этого, а просто знали. Нам ведь постоянно приходилось защищаться — с тех пор, как мы себя помнили, мы были вынуждены защищать себя от всех и каждого, думать над каждым словом, прежде чем его произнести, опасаясь ненароком нарушить установленные обществом правила и каждый свой жест предварительно подвергая тщательному анализу, — и все это в итоге привело к тому, что мы стали упрямыми, хитрыми и наглыми. Внимания на нас никто не обращал, зато сами мы обращали на себя даже слишком много внимания и пока понятия не имели о собственных недостатках. Своим единственным недостатком мы считали малый рост и были уверены, что остальные могут нам приказывать только потому, что они выше, крупнее и сильнее. Так что — с уверенностью, подкрепленной жалостью и гордостью, — мы решили полностью переменить ход вещей, а заодно и жизнь одного конкретного человека.

— Ну, Фрида, с чего начнем?

— Да вряд ли нам удастся что-то сделать. Мисс Джонсон сказала, просто чудо, если он выживет.

— Вот давай и устроим это чудо.

— Хорошо бы, а как?

— Ну, можно, например, молиться.

— Этого мало. Помнишь, как в тот раз, с птичкой?

— Ну, тогда же все по-другому было; мы ее и нашли-то уже полумертвой.