Они согласились.

* * *

Если бы это был любой другой народ — ничего бы не получилось. Никто, кроме гемайнов, не стал бы отправлять в трехдневный путь по Руанте все без исключения суда «Натальского пароходства». Двенадцать пассажирских пароходов и еще двадцать пять — грузовых судов. Если брать для примера «Магнолию» — она могла принять на борт семьсот пассажиров, хотя обычно возила в два раза меньше. Семьсот умножить на двенадцать — восемь тысяч четыреста. Возьмут и десять тысяч, потеснятся. А есть еще грузовые суда! За один рейс «Натальское пароходство» могло вывезти около двадцати пяти тысяч человек!

Архиепископ Стааль телеграфировал, что разместит их по краалям, и каждая семья возьмет на себя обязанность помочь другой семье — из Сан-Риоля. Он очень быстро меня понял и не задавал лишних вопросов, экономя знаки в телеграмме. Гемайны ненавидели Грэя и уважали риольцев, да и волшебные слова возымели действие.

«Высылаю суда тчк пять дней тчк убедите население тчк».

В этом и был главный подвох. Убедить горожан покинуть свои жилища могли только федералисты. Винке уже рассказал о результатах своей рекогносцировки — город цепью дозоров на суше окружили три батальона зуавов, переброшенных к Гертону по железной дороге. По морю приближалась эскадра из Зурбагана. И только река пока еще оставалась свободной.

И я молил Бога, чтобы зуавы попробовали пробиться к своей роте, забаррикадировавшийся на территории судоверфи — против двух или трех тысяч солдат у риольцев еще были шансы. Против всей армии городов побережья не помогла бы никакая храбрость и никакое протекторатское оружие. По крайней мере сейчас, когда ополчение Сан-Риоля только начинало приходить в себя после двух дней локальной гражданской войны и наводить порядок на улицах.

А у меня, преторианцев и гемайнов из экипажа «Магнолии» были шансы против зуавов, которые не зря сидели в доках. Конечно, протекторатские восьмидесятивосьмимиллиметровки были именно там.

Когда в предместьях завыли вувузелы, возвещая о том, что командир федералистов решился взять Сан-Риоль на испуг малыми силами, мы с преторианцем Кузьмой замерли за массивным бетонным забором, который опоясывал всю территорию верфи, и ждали сигнала от Винке, который вместе с матросами занял позицию в окнах здания на противоположной стороне улицы.

— Они правда такие отменные стрелки? — шепотом спросил меня Кузьма.

— Просто фантастика. Бинокулярный метод — это нечто, — подбодрил его я.

— Ну, дай Бог, дай Бог…

Хлопнул первый выстрел — это и был знак. Мы сломя голову помчались к воротам, на ходу поджигая фитили динамитных шашек. За нами бежал оберфельдфебель с огромным черным казаном в руках.

Черта с два кто-то узнал бы в нас подданных Его Императорского Величества. Усы были сбриты к чертовой матери, вместо черной формы преторианцы обрядились в ужасающие лохмотья, а на головные уборы прикрепили розы. И матерились исключительно на лаймиш — могут ведь, когда хотят!

* * *

Ворота провалились внутрь: всё-таки штурм — это была стихия преторианцев. Подкоркой мозга я понимал, что такое направленный взрыв, и зачем этим архаровцам казан и липкая смола, но видеть это воочию пока не приходилось. Мы, хаки-пехота, всегда работали более топорно.

Не переставая хлопали выстрелы, и, как подкошенные, падали на мощеный бетонными плитами двор зуавы, подстреленные гемайнами. Если верить документации, которую предоставили в ратуше — пушки должны были храниться в красных кирпичных пакгаузах с жестяными крышами — и мы тесной группой устремились туда.

Я успел заметить, как пара молодчиков в шароварах прошмыгнула впереди нас, и, видит Бог, у них в руках тоже дымился динамит. Ненормальные! Они хотели взорвать орудия — пусть и ценой собственной жизни. Преторианцы открыли огонь на ходу, и один из зуавов споткнулся, подстреленный, и упал, схватившись за колено.

Его добил Кузьма, одновременно пинком отправляя динамитную шашку в сторону недокопанной кем-то ямы. Шнур был довольно длинным, но в пакгауз мы всё равно не успели. Дощатая дверь слетела с петель мне навстречу, сметенная мощным взрывом, и я едва успел увернуться. Помещение заволокло вонючим дымом, и я, слегка контуженный, вбежал туда первым и споткнулся о расшитый ментик зуава — его оглушило посильнее моего. Два из шести находившихся тут орудий теперь имели вид совершенно непригодный для стрельбы — их стволы скрутило и перекорежило. Но четыре-то были в полном порядке, насколько я мог судить! Разве что брезентовые чехлы с них как ветром сдуло…

Это были те самые легендарные протекторатские «ахт-ахт», чуть ли не самые известные пушки Великой войны. Орудия планировались как зенитная артиллерия, эдакий карающий меч, призванный сдерживать дирижабли Альянса от атак на тевтонские города. А по факту — они разбирали на части даже тяжелые панцеры, и вносили опустошение в цепи атакующей пехоты… Единственным спасением было то, что производить такие орудия начали только в последний год войны и не успели насытить ими войска до того, как положение на фронтах и внутренние беспорядки вынудили Капитул и Магистра пойти на тяжелый для Протектората мир.

— Чисто!

— Чисто! — выкрикивали преторианцы, обходя углы ангара.

— Что у вас тут? — спросил оберфельдфебель, поправляя свою затрапезную фетровую шляпу.

— Четыре «ахт-ахт» — отрапортовал Кузьма, — Целые и невредимые. И два — вон, кренделя, а не орудия…

Старший преторианец почесал затылок:

— Это всё, что у нас есть. Еще полдюжины они таки уконтрапешили… Вот же бесовы дети! Но в храбрости им не откажешь. Как нам их теперь отсюда вывезти? Тут еще сотня солдат в соседнем ангаре — носу не кажут, боятся под огонь бородачей попасть — но ночь настанет, они нас на куски порвут.

Ситуация была аховая.

— Мужики, гляньте-ка! — крикнул один из преторианцев, и мы пошли на голос.

В подсобном помещении аккуратным штабелем были сложены снарядные ящики. Я сглотнул, представив себе, что бы случилось, сдетонируй они от взрыва динамитной шашки. И одновременно в мозг постучалась идея.

— А давайте-ка глянем на наши трофеи повнимательнее, — проговорил вслух я, — Вдруг нам несказанно повезло и…

И, слава Господу, они были на колесном лафете! Если бы это были классические зенитки на четырехопорной станине — мы бы надорвали себе хребты, пытаясь сдвинуть с места хотя бы одну из них. А так — восемь пар рук и глухое пение, в котором притязательный слушатель, знакомый с имперским фольклором, распознал бы рабочие артельные мотивы. Вообще-то песня была бунташная, и как бы петь ее служивым людям было не комильфо, но…

— Эх, дубинушка, ухнем!

Эх, зелёная сама пойдёт!

Подёрнем, подёрнем,

Да ухнем!

Эх раз,