Изломанная техногенная рамка обрамляла подлинный апофеоз войны. Здание напротив скалилось на мир клыками разваленных стен, вокруг догорали араукарии, а из рулежной полосы торчал исполинский двутавр, скрученный в спираль.

Казалось, казарма выплюнула наружу свое нутро, в котором оказалось так много алого, сочного, дымящегося мяса!

Подле стен, на них и неожиданно далеко за ними лежали люди. Развороченные тела. Оторванные конечности. Какие-то ошметки. По дорожке пыталось ползти нечто без нижней половины туловища, но вскоре затихло.

А на заднем плане, над летным полем космодрома, поднимались исполинские дымные столбы, которые скребли облака, выкрашивая их антрацитом.

— Ни …уя себе, — как сквозь вату донесся голос Сени Разуваева.

— Может, все-таки учения? — сказал Свеклищев, вставая позади меня.

Его лицо превратилось в кровавую маску, а из губы торчал обломок зуба. Почему-то этот молочно-белый клин в розовой плоти приковал мой взор почти гипнотически.

— Ты что, б…дь?! И трупы, б…дь, учебные?! — заорал Разуваев, тыкая пальцем в кусок перекрытия, гильотинировавший штатского инженера.

Этот вопль вышиб вату из моих ушей и вообще вернул в реальность.

— Сеня, быстро! Надеваем скафандры! Свеклищев! Хватай своих! Пусть выкатывают машины!

— Какое «выкатывают»?! Без приказа?!

Я схватил его за грудки и сильно встряхнул.

— Приказ?! Какой тебе приказ?! Война началась, Леша! Сейчас положат снаряд в ангар — и каюк! Ты понял?!

Эта умная мысль настигла, к счастью, не меня одного.

Наше непосредственное начальство оказалось живо, бодро и в строю. А вражеские комендоры посчитали, что со «спального сектора» много чести и по нашему участку больше никто не стрелял.

Приказ, родной спасительный приказ!

Как хорошо, когда тебе не надо думать! Когда тебе говорят: «Румянцев! Взять! Фас!»

И ты берешь…

Иванов рассудил мгновенно и верно: ЭОН принимает «Горынычи»! Светить секретные флуггеры было нельзя. До самой последней возможности.

Мы выкатывали машины на бетон. Снаряд, метивший в казарму, угодил именно в нее, а она стояла с противоположной от ряда флуггеров стороне! Заправщики, тэзээмки, истребители — все уцелело!

ЭОН превратилась в маленькую, но вполне боеспособную тактическую единицу!

— Кто?! Кто напал?! С кем война?! — орали все.

Иванов бросил только одно слово:

— Клоны.

Стоило оказаться в машине, стоило включиться в боевую сеть, как короткое слово «клоны» получило исчерпывающую расшифровку. На меня обрушилась Война. Не леталки-стрелялки имени Тремезианского пояса, и даже не Наотарский конфликт, при всем почтенном его масштабе, а настоящая, полноценная Война.

— Вызывает майор Улянич! — надрывалась рация. — Вызывает майор Улянич!

— Здесь комендант космодрома! Что тебе, майор?!

— Жду приказов: что делать?!

— Открывай Красный Пакет!

— Уже! Там написано: «Развернуть боевые порядки танкового полка по южной кромке запасного посадочного поля космодрома»! Так как, развернуть?!

— Куда?! У меня тут линкор горит! Сейчас или люксоген жахнет, или топливо! На кой ты мне нужен со своими жестянками?!

Из далеких океанских далей через сеть ретрансляторов донесся военно-морской голос, совсем уж неожиданный:

— Субмарина ПКО «Иван Калита», кавторанг Бариев. Веду огонь по групповым целям на орбите из надводного положения. Нас только что засекли, командую погружение и ухожу из квадрата. Минимум четверть часа останетесь без прикрытия, держитесь!

— Здесь командир воентранспорта «Удаль», кап-три Горбадей. Имею на борту груз «Дюрандалей» в разборе. Мне куда…

— Ты охренел, кап-три?! На открытом канале?! Совсекретные сведения?!

— Виноват… Везу груз гобоев для Новогеоргиевского флотского оркестра. Куда прикажете?

— Так лучше. Здесь и сейчас нет дирижера. Так что уходи к военно-музыкальной базе на крайнем юге. Прикроем…

Панические запросы, просьбы о помощи, доклады, приказы… Перебазироваться! Держаться! Вывести из-под удара! Начать борьбу за живучесть! Огонь из всех! Крой паразитов!

И конечно: истребителям на взлет! Всем истребителям! На взлет! На взлет, маму пополам!

Ну что же, на взлет — это можно. Это мы умеем. Все лучше, чем гадить со страху на бетонке, как шпион во вражеском тылу, ожидая скорого снаряда.

«Горынычи» стояли шеренгой вдоль уцелевшей стены склада, прямо на шоссе, благо места хватало. О положенной по штату ВПП можно было забыть — подъезд выбомбили до дикого базальта.

Цивильные люди, знакомые с москитным флотом на платоническом уровне, представляют нас исключительно в контексте рокота космодрома, шикарных стартов с километрового пробега и взлеток загоризонтной длины, ровных, словно гоночная трасса.

Правильно представляют.

Но умные конструкторы давным-давно предусмотрели вот такие хреновые ситуации, когда космодром раздолбан и стартовать приходится буквально из казарменного сортира. Все без исключения машины класса «истребитель» и часть ударных флуггеров рассчитаны на вертикальный взлет.

В условиях землеподобных планет с атмосферой сей режим считается нештатным и настоятельно не рекомендуется. «В связи с предельно неэкономичным расходованием топлива, амортизацией двигательной секции, излишней нагрузкой на несущие конструкции и перегревом дюз» — такая вот формулировка.

Если по-человечески: истребитель стартовать вертикально умеет, но не любит, как кот плавать. Еще бы! «Змей Горыныч» весит сто пятьдесят тонн!

«Не поотлетали бы плоскости!» — думал я, когда шестерка флуггеров боролась с гравитацией, поднимаясь на грохочущих столбах пламени.

Шоссе плавилось в одноразовой доменной печи, которую учудили наши несравненные ТЯРД М-119. В стороны разлетались пыль и пепел — огромная туча расширяющимся бубликом накрывала развалины.

— Какова демаскировка, просто ад! — так Сантуш прокомментировал наш экстренный взлет.

— Снявши голову, по волосам не плачут! — ответил Клим Настасьин типично муромской присказкой.

Мы взлетели.

Небо в черных тучах было небом войны, небом истребителей.

— Вызывает Иванов!

Доложились о готовности и получили приказ:

— Поступаете в распоряжение авианосца «Дзуйхо», я предупредил товарища Кайманова, вы включены в боевое расписание. Отныне все команды от него. Следуйте на синхронную орбиту, даю параметры…

Очень много хотелось сказать и о многом спросить, но я смолчал. А вот Ревенко сорвался: