– Отправляетесь творить добро, господин доктор? – прошептала она.

Он жалко кивнул и отвернулся, чтобы сбежать по лестнице.

Лодочник радостно приветствовал его и проводил вниз, усадив на удобное сиденье гондолы. Рабино прижал к животу свой мешок, пытаясь не думать о том, что ждало его на Сант-Анджело.

На причале его встретила монахиня с фонарем и поспешно повела через клуатр, в котором даже в такой час звучал шепот молитв. Рабино, в отличие от большинства посетителей, знал, что монотонный речитатив исходит не от набожных монахинь, а от попугаев в клетках, расставленных в каждом углу. Птиц специально обучали тому, чтобы они непрерывно читали молитвы; их бормотание заглушало звуки иной, не столь благочестивой активности, которая ни на минуту не прекращалась за стенами клуатра.

– Помогать ребенку уже слишком поздно, – прошипела монахиня, повысив голос, чтобы ее было слышно за песнопениями птиц, – но мы не можем потерять мать. Она из «Золотой книги».

Оказавшись в келье, Рабино опустился на колени рядом с роскошной кроватью, чтобы осмотреть своих пациентов. Следы на шее ребенка и жалобные причитания юной аристократки подсказали ему, что совсем недавно здесь разыгралась отвратительная сцена. Девушка пребывала в полубессознательном состоянии и явно не отдавала себе отчета в случившемся. Она даже не ощутила его бережных прикосновений.

Когда он приподнял ее руки, увешанные тяжелыми браслетами, она произнесла мужское имя.

– Отец? – осведомился Рабино у монахини.

– Может быть. А может, кто-то другой. Она любит мужчин, эта красавица.

Рабино опечалился, но ничуть не удивился. Он прекрасно знал, с какой легкостью благородные монахини «сбегали» из монастыря Сант-Анджело, отправляясь на поиски приключений в городе и располагая куда большей свободой, нежели их замужние сестры. Они устраивали развратные пикники на соседних островах. Он не мог не слышать обрывки сплетен, которые разносили его богатые пациенты: о шелковых простынях, расстеленных прямо на траве; об икре кефали, соленой и копченой, выкладываемой на животы обнаженных монахинь, которую их спутники слизывали. Похоже, венецианским вельможам было все едино, кого подряжать для эротических игр на свежем воздухе – куртизанок или монахинь. Откровенно говоря, для некоторых мужчин монахини представлялись куда более пикантным выбором. В конце концов, с горечью подумал Рабино, развращенные монахини Сант-Анджело ради удовольствия делали то, что куртизанки делали только ради денег.

– Сколько ей лет? – спросил он, глядя на бледное детское личико перед собой. Видя, что монахиня постарше возмущенно поджала губы, явно не собираясь отвечать, он добавил: – Я должен знать, чтобы отмерить нужное количество лекарства. Она выглядит совсем юной, но я хочу дать ей полную дозу.

– Пятнадцать.

Пятнадцать лет, и уже несколько любовников! Внебрачный ребенок, зачатый в похоти, а потом умерщвленный! «Неужели во всей Венеции, – устало подумал Рабино, – не найдется женщины, умеющей любить достойно? Которая ценила бы дар любви выше своих драгоценностей и удовольствий?»

Он потребовал, чтобы ему принесли горячей воды и чистую ткань, после чего раскрыл свой мешок и принялся рыться в нем в поисках нужных трав.

Поначалу он даже не обратил внимания на маленькую монахиню, что внесла кувшин с водой, над которой поднимался пар. Но она не ушла из кельи, как это обычно случалось, и ее тяжелое дыхание заставило его поднять взгляд на ее лицо.

Для монахини монастыря Сант-Анджело оно выглядело непривычно уродливым. А она не сводила с него глаз.

– Она – твоя подруга? – спросил он, кивая на молодую аристократку, бредившую в полузабытьи.

Уродливая маленькая монахиня яростно затрясла головой. Судя по чертам ее лица, решил Рабино, она принадлежит к бедному сословию. Вряд ли молодая вельможная грешница снизошла бы до того, чтобы подружиться с такой девушкой.

– Значит, ты прислуживаешь ей? Что ж, знай: она останется жить, но, боюсь, ее ребенок погиб.

Монахиня вновь покачала головой и сунула большой палец в рот. Рабино подумал: «Ага, она – простоватая и умственно отсталая особа. Вот почему ей поручили такую грязную работу, бедняжке».

Но в этот момент вернулась монахиня с фонарем и громко выругалась, обнаружив в келье некрасивую девушку.

– Тебе же запретили приходить сюда, Джентилия. Эта часть монастыря предназначена только для членов семейств из «Золотой книги». Теперь ты довольна? Ты увидела все ужасы, которые хотела увидеть? – Пожилая монахиня повернулась к Рабино. – Она – настоящий вампир, эта девчонка. – С этими словами она подтолкнула Джентилию к двери. – Ступай прочь. Ну, что еще?

Девушка наклонила голову и пробормотала нечто неразборчивое.

– Да! – нетерпеливо вскричала монахиня, – Да, он – еврей. Именно так и выглядят евреи. Ну вот, теперь ты их видела. Ступай.

Девчонка, опустив голову и шаркая ногами, медленно вышла из кельи.

Рабино стал собирать свои инструменты. Как всегда, он отказался от нескольких монет, которые ему попытались бесцеремонно всучить. Он не мог брать деньги за такое грязное дело.

Шагая по клуатру обратно к лодке, он вдруг почувствовал, что за ним наблюдают. Оглянувшись, он заметил нос и блестящий от жира лоб уродливой монахини, прижавшейся к решетке высоких ворот.

Он подумал про себя: «Скорее всего, она считает меня самым отвратительным существом из всех, какие видела сегодня ночью».

В окна непрерывной барабанной дробью стучал первый осенний дождь, когда Доменико Цорци представлял избранным благородным представителям ученого сообщества свой личный манускрипт поэм Катулла. Книга, облаченная в инкрустированную драгоценными камнями кожу, блистала золотыми и ярко-алыми рисунками, выполненными самим Фелисом Феличиано. Старинная рукопись лежала раскрытой на атласной подушечке, и по обеим ее сторонам мерцали зажженные свечи. Со стены на нее безмятежно взирала «Мадонна» Беллини. Доменико возвысил голос, перекрывая шум дождя, стучавшего в его высокое окно.

– Эта история одновременно и древняя, как мир, и новая, бесконечная в своей ипостаси, словно дождь. Молодой человек влюбился в жестокую женщину и умер от любви. Отнюдь не простолюдин, а цветок благородного семейства, который угас, не оставив после себя сына, дабы пронести его имя в будущие поколения. Посвящение к его книге показывает, что все его надежды были связаны с тем, что написанные им поэмы останутся бессмертными в веках. Жизнь и любовь обманули его, а творчество не подведет. В это он верил, и на это рассчитывал.

Увы, для Гая Валерия Катулла задуманному не суждено было сбыться. Вскоре после его смерти его поэмы умолкли, сбежав от языка памяти. В конце концов вышло так, что самые известные стихотворения прошлого, пользующиеся скандальной славой, сошли вслед за ним в могилу. Поэмы и поэт были забыты на тысячу лет, целое тысячелетие, и за это время в небытие отправилось само искусство стихосложения.