Лидка лежала и смотрела на высокое закатное небо распахнутыми глазами, ярко подсвеченными оранжевым заходящим солнцем. А Лиска монотонно била лопаткой по красненькому ведерку с песком, чтобы вывалить из него аккуратненький куличик.

Когда от Льва пришло письмо, Лидка заметно встряхнулась: не ожидала, что он напишет так быстро. Одно успела получить еще в Юрмале, до отъезда. Но юрмальское письмо было не письмом, а так, открыткой с Венской оперой. Мол, приехал, не волнуйся, оформляют. Погода чудесная. Все говорят по-немецки.

Настоящие письма ждали ее в Москве. На второй или третий день после их возвращения Лиде позвонил Левушкин отец и попросил зайти к нему в редакцию «Известий», на «Пушкинскую». «Что-то случилось?» — забеспокоилась Лидка. «Нет, просто вам тут от меня подарочек, — успокоил ее он, — я же вас с днем рождения не поздравил». До дня рождения было еще далеко, Лидка сразу поняла, что это, скорее всего, привет от Левушки. Конспирация, не иначе.

Лидка надела самое красивое и скромное платье, в меру прихорошилась, словно шла на смотрины. Почему-то ей было небезразлично, как воспримет ее Левушкин отец, которого она никогда не видела. Но тот ничего не сказал, почти даже не посмотрел в ее сторону, просто передал два письма и довольно вежливо попрощался. Лидка пошла от редакции «Известий» вниз по Никитскому бульвару пешком к Калининскому: захотелось прогуляться. Лето уже устало, иссушило деревья, зажелтило траву и хорошенько запылило город. Но жизнь в тени бульвара потихоньку шла — бабушки в очечках и платочках сидели на скамейках и щурились на прохожих, няньки громко звали вечно убегающих от них детей, товарищи мужчины в белых соломенных шляпах переминались с ноги на ногу у стоек с газетами. Редкие собаки на поводке, и все, как сговорились, эрдельтерьеры, горделиво писали у отмеченных другими эрделями деревьев. Лидка пересекла Никитскую площадь и вскоре увидела слева знакомую арку, которая вела в ту самую Левушкину мастерскую. Села напротив этой арки на скамейку, достала одно из писем и стала читать, разбирая мелкий убористый почерк.

«Лидонька, любимая моя!

Очень тебя не хватает, все время думаю о тебе, скучаю. Ты просила подробно написать, как я доехал, как устроился. Пишу. Я уже на месте, доехал хорошо, только в Бресте вывернули все мои чемоданы наизнанку, искали что-то для них важное. Забрали несколько книг, в том числе “Мастера и Маргариту” Булгакова (о чем я смутно подозревал, но надеялся, пронесет) и мою любимую детскую книгу “Робинзон Крузо”! Что, почему, сам черт не разберет! Кому бедный Робинзон со своим необитаемом островом так не угодил? Или чекист просто забрал его своим детям? Смешно, ей-богу! Переворошили все вещи, и оставшуюся дорогу я снова собирал чемоданы. Как хорошо, что перевязал их ремнями, иначе бы не закрылись. Твой чемодан стойко выдержал все испытания, я им горжусь!

Когда приехали, нас долго регистрировали, изучали документы, сверяли фотографии, потом, прямо на вокзале, к нам подошли сотрудники HIAS, это Общество помощи еврейским иммигрантам, и стали беседовать с каждым, задавая, по сути, один и тот же вопрос: не хочет ли кто-то из приехавших обосноваться в Америке. Желающие нашлись, я отказался, готов к такой дали морально не был. Может, буду потом жалеть. Потом наконец всех погрузили в автобус и куда-то повезли. Так долго ехали, что мне уже показалось, везут обратно в Москву! К тебе! Должен признаться, мысль эта совершенно меня не огорчила, а даже порадовала! Но нет, привезли в какое-то странное место, огороженное забором, под названием Шенау, в довольно красивый и большой дом, почти замок. У въезда охрана в форме и с автоматами. Но не волнуйся, не эсэсовская и овчарок нет, хотя они были бы весьма к месту, все по-немецки, которого я совершенно не знаю. Все ждал, что сейчас крикнут: “Иван, хенде хох!” А у меня на это один ответ: Гитлер капут! И все тут! Но, слава богу, обошлось тихо-мирно, даже с улыбками. Поселили по восемь человек в комнате, чемоданы сдали в камеру хранения. Накормили, очень даже прилично, кстати сказать, я вообще не ожидал — на первое бульон, а второе на выбор — тушеная капуста с очень вкусными сосисками (таких никогда не ел) и отварная курица с макаронами. Еще отдельно на столе лежали булки, бери — не хочу, незатейливый овощной салат, которому я оказался очень рад, и сыр с маргарином. Потом чай-кофе в огромных термосах, печенье и большие банки апельсинового джема. Еще было полно апельсинов, сочных, вкусных. В общем, как видишь, за питание волноваться не стоит. Бытовые условия вполне сносные, хоть очень грязно и жутко пахнет керосином. Окна заляпаны жиром и грязью, такое ощущение, что дожди здесь неправильные, а какие-то масляные. Не убрано везде, хотя уборщицу пару раз видел.

Первые несколько дней были для меня очень странными и тяжелыми, до паники, в голове постоянно вертелся вопрос: “Что я здесь делаю?” Как будто я в стране один, все чужое, все чужие, не объяснить. Когда уезжают семьями, можно хоть кому-то из родных поныть и поплакаться, а одному поначалу просто невозможно. Но где-то через неделю выяснилось, что я довольно легко могу адаптироваться к условиям, которых раньше себе и представить не мог. Поэтому вопрос этот вскоре бесследно исчез, я попривык, но не к новым условиям, до этого, конечно, еще далеко, а к мысли, что обратного пути нет. Хожу тут по территории, играю желваками, с одной стороны, радуюсь, с другой — грущу. Очень жду того момента, когда поеду наконец встречать тебя на вокзал, хоть здесь, хоть в любой другой стране, лишь бы приехала. Скучаю, безумно по тебе скучаю. Ты оказалась важной частью моей жизни, а находясь рядом с тобой, я и не подозревал, до какой степени… Я чувствую себя потерянным».

Лидины глаза затуманились, пошли рябью, она оторвалась от письма и посмотрела на Левушкину арку. Взгляд ее упирался в каменную стену дома, но она поднатужилась и представила, как проходит туда дальше, входит в подъезд и взлетает на последний этаж, почему-то именно взлетает! Дверь в мастерскую открыта, там темно, и только знакомый свет красной лампы освещает ее шаги. А в комнате на веревках сушатся фотографии. Десятки. Нет, сотни. Почти пустые, с неясными силуэтами. И удивленная Лида посреди комнаты с этими засвеченными снимками. А сзади тишайшие шаги — и он. Обхватывает ее сзади, чтоб не вздохнуть — не вывернуться, и шепчет на ухо: «Приезжа-а-а-ай…»

Прошло больше года с тех пор, как Лева уехал. Письма были, но редкие, оказии случались не так уж часто, а отправлять что-то по почте было боязно и неуютно, все не просто механически прочитывалось на наличие антисоветской информации, а читалось между строк, придумывалось, продумывалось и отправлялось прямиком в компетентные органы, которые могли те или иные ничего не значащие сведения расценить по-своему. А их «по-своему» могло привести к невозможности, скажем, устроиться на работу — или, наоборот, к возможности с работы вылететь, стать «невыездным», а то и статью получить. Всякое бывало, даже за безобидный антисоветский анекдот можно было схлопотать срок. Так что обычным путем письма посылать остерегались. В основном они приходили через Левушкиного отца. Хотя из-за отъезда сына и он пострадал, вскоре после этого его просто взяли и уволили из редакции в связи с достижением пенсионного возраста, которого он достиг довольно давно, однако журналистом был ценным и увольнять до этого «инцидента» (в отделе кадров это так и назвали — «инцидент») его не собирались. Но оставались друзья, которые ездили за границу по заданию редакции, они-то и привозили от сына подробные письмо и ему, и Лидии.