тут Росинант отомстила за все прошлые обиды. Расшатанные бурей нервы не выдержали, и, поколебавшись мгновение, кобыла резко бросилась через ручей. Брод они увидели только тогда, когда уже оказались в нем, да к тому же не успели отцепить тележку с Льюисом от повозки полевой кухни. Мартлоу и парень с другой стороны тележки удачно прыгнули и остались сухими, а вот Берн и второй солдат не сумели освободиться от веревок, и, рванув тележку, Росинант затянула их в ручей, где и воды-то было по колено, но они не удержались на ногах. Берна, вцепившегося в веревку, проволокло за тележкой, а второго парня сшибло с ног, и тележка с довольно тяжелым пулеметом проехала по его ногам, оставив ссадины и синяки.

— Так тебе и надо, чмо! — послышался хор ликующих голосов.

Во время этого головокружительного трюка на переправе Берн старался сохранять на лице наигранное выражение страха и ужаса. Теперь ему только и оставалось, что посмеяться над собой.

— Ну, Берн, ты даешь! — восхитился Мартлоу. — Я никогда, сука, так не стебался. Того гляди, обоссусь от смеха!

Они быстро отвязали веревки, на случай если кто-нибудь из начальства заинтересуется причинами неразберихи. Оставив Бетюн по левую руку, они теперь двигались по направлению к Нё-ле-Мину. Когда впереди показались постройки, дождь все еще лил. Их распустили, предварительно приказав всем раздеться, оставив только шинели и башмаки, и нести мокрое обмундирование в сушильные помещения. Шинель — не самая эстетичная вещь, чтобы прикрыть человеческую наготу. Вдобавок ко всему пришлось возиться еще и с кокардами, снимая их перед тем, как отдать на просушку фуражки. Несмотря на это, уже в скором времени можно было видеть, как люди, на которых не было ничего, кроме шинелей, стальных касок и башмаков, мотались за дровами и углем, разводили огонь в хибарах и сараях. Вместо чая им налили какао, видимо считая, что так они лучше согреются. Через час или около того им вернули высохшую одежду, и вскоре, выбрав момент, когда дождик почти перестал, Берн, Шэм и Мартлоу перебежали в ближайший кабачок пропустить по стаканчику, но пробыли там совсем недолго, минут двадцать, а вернувшись, с довольным видом улеглись спать. На следующее утро продолжало лить, и только после обеда дождь ненадолго затих, но вскоре припустил снова.

Ночью дождь кончился, они выступили и шагали весь следующий день, а потом еще один, словно пытаясь догнать линию горизонта. Иногда брызгал слабенький дождик, но такой, что только пыль на дороге прибивал. Вечером второго дня рота расположилась на постой в деревеньке, отдельно от своего батальона, который встал в Рекленгане[102]. Берну показалось, что деревушка называется Винкли. На окраине была ферма, где обитали только двое пожилых мужчин, худая сгорбленная старуха, давно переставшая удивляться жизни, да мальчик. Как только они расположились, к Берну подошел капрал Маршалл и напористо, хоть и неофициально, сообщил, что нуждается в его помощи.

— Этот младший капрал Миллер — мой арестант, и я за него башкой отвечаю. Этого козла никак не расстреляют, капитан Моллет и капеллан грызутся за него, чтобы его вытащить, так что приговор еще неизвестно когда будет вынесен, а пока они этого пидора дали мне под надзор. Ваще-то за ним должна бы смотреть военная полиция, но он, понимаешь, типа как на поруках и под честное слово. Не верю я ему ни хера.

Берн бросил короткий взгляд на человека, стоявшего тут же, в нескольких шагах, и решил, что тоже ни хера не доверяет ему. У него было придурковатое, убогое, но хитрое личико, а в его униженном подобострастии было что-то такое, что вызывало жалость, но такую жалость, которую и сам жалеющий с трудом мог выносить. Глядя на него, любой невольно подумал бы: «А ведь на его месте мог бы оказаться и я», и такая мысль рождала ненависть к человеку, который нес в себе эту заразу страха.

— А что вы будете делать, если он снова попробует съебаться? — поинтересовался Берн.

— Пристрелю пидора! — ответил Маршалл, сжав побелевшие губы. — Пусть только попробует сыграть со мной в такие игры! Видит бог, у него не будет ни одного шанса.

— Тогда так, — сухо произнес Берн. — Не шуршите крыльями. Я вашу заботу на себя не возьму, но прослежу, чтобы он вас не подставил, капрал. Его лучше положить между нами, ведь я легко просыпаюсь. Только мне придется все объяснить Шэму и Мартлоу. Я потеснюсь, и тогда нам не придется их двигать.

— Джейкс тоже ляжет здесь, только вот дрыхнет он, как бревно, — сказал немного успокоенный Маршалл. — Я до жопы буду рад, когда они наконец вынесут ему приговор. Какого хрена они не сделают это по-быстрому, а грузят нас? Короче, вы мне поможете, и я этого не забуду.

Похоже, этот бедолага сообразил, что говорят о нем. Берн, еще раз взглянув в его сторону, увидел пристальный взгляд и скривленный в дурацкой улыбке рот. С тех пор как Берн оправился от мгновенной волны жалости и отвращения, этот тип стал ему до фонаря. О нем можно было бы вообще не вспоминать, не мозоль он глаза своим присутствием. Лучше б ему было вовсе сдохнуть, тогда, по крайней мере, о нем можно было бы с чистой совестью забыть; и тут мысль о трибунале и расстреле, об этой военной показухе, облеченной в форму закона, приносила облегчение и даже вызывала легкое нетерпение. А держать его на виду у всего батальона напоминанием и предупреждением — это только лишний раз дразнить гусей. Нужно было его по-быстрому шлепнуть, а уж коли не собирались шлепнуть, так убрать к чертовой матери. Он больше не был для них своим, он стал духом, к несчастью оставшимся во плоти. А может, как поговаривали, и вправду капитан Моллет и капеллан вмешались в его судьбу, и тогда, по всей видимости, имелись какие-то смягчающие обстоятельства. На самом деле никто бы не возражал, если б его помиловали, но случись такое, держались бы подальше от такого человека. Если вдуматься, становилось ясно, что парень, дезертировавший при Сомме, добравшийся до Руана и в течение шести месяцев скрывавшийся от военной полиции, не мог быть полным придурком, и Берну хватило одного взгляда на этот вялый рот и вороватые глазки, чтобы почувствовать к нему недоверие. И правильно говорят ребята, похож он