Но если это так, то почему же были объявлены врагами родины писатели и ученые, артисты и музыканты?! Великие люди, обруганные «безродными космополитами»… Выгнанные с работы и из общества, объявленные шпионами империалистических разведок, отщепенцами и подонками всех мастей…

Видя мое искреннее изумление, полнейшее «опупение» позавчерашнего студиозуса, Дмитрий Юрьевич, тогда еще членкор, не улыбнулся, не нахмурился, а лишь пожал плечами и философски заметил: «Есть многое на свете, друг Горацио, о чем не снилось мудрости твоей!» Он знал многие варианты переводов из Шекспира…

Итак, мы с Михайловым, разумеется, космополиты. Как и Роман Григорьевич Штейн, как десятки и сотни наших единомышленников. И я торжественно вступаю в их почетный круг. Рюрик Алексеевич, конечно, обладает даром публичного политика, а потому, слушая его, поневоле проникаешься и к себе поразительным уважением.

Он мне сказал, кстати, что я могу добраться до Бостона тремя путями. Самый американский — это самолет. Можно лететь из центрального аэропорта имени Кеннеди, можно из Ньюпорта. Причем на внутренние рейсы билеты продаются прямо в самолете. Это очень удобно и, главное, быстро. За что и ценится американцами, у которых время, как известно, деньги.

Если я желаю больших впечатлений, то есть смысл отправиться морским путем. Из Нью-йоркской гавани пароходом в Бостон. Заодно можно увидеть военные суда на рейде морской военной базы в Бостоне. Чрезвычайно любопытное зрелище. И наконец — поезд. Но это часов примерно восемь, хотя и очень комфортно. Четвертый путь ко мне не имел отношения — это автомобиль. У меня был подержанный «форд», но со своими не слишком выдающимися водительскими способностями на дорогу в четыреста миль я бы с ходу не решился.

Скорее всего, я выберу самолет. Ничего не поделаешь, надо становиться американцем. Подобные приглашения выпадают не каждый день.

Одно заставляло печально сжиматься сердце. Если это действительно серьезное предложение, а не желание просто побеседовать в очередной раз или пробудить неведомые ностальгические воспоминания, то мне, видимо, придется перебираться на жительство в Бостон. А это обстоятельство чревато разлукой с новыми друзьями.

Рюрик словно чувствовал это, называл меня Игорьком и убеждал, что придет время — и я сам почувствую внутреннюю потребность заняться политикой. Себя он считал закоренелым, неисправимым политиком. И отдавал, по сути, все свое время разработке долгосрочных программ, связанных, как он говорил мне, с глобальными изменениями в расстановке мировых сил. Он утверждал, что предвидит их, а потому надо быть к ним готовым. В наибольшей степени это касалось, разумеется, нашей России. Нашей с ним. Он называл себя истинным патриотом родины. Как Тургенев, как Герцен.

Расстались мы с ним, словно родные братья…»

От напряжения болели глаза. Турецкий вышел на кухню — покурить и освежить горло еще толикой коньяка. Подумал, что между папашей и сыном, оказывается, много общего. Начиная с того, что оба уже покойники. Да-а, юмор… И у того, и у другого записаны вроде бы какие-то собственные ощущения, мелкие жизненные факты, наблюдения, а все равно читается. И никак не выходит, чтоб пробежаться галопом. Притягивает эта замочная скважина — чужая жизнь…

Значит, папаша в конце концов удостоился — попал в общество яйцеголовых! Но если он вернулся в любимую свою науку, кой черт его потом погнал в политику? Ведь тут и причина случившейся с ним беды. Битва гигантов за право руководить каким-то паршивым частным институтишкой. Воистину неисповедимы пути…

Ну так что, обратно к кроссворду? Или плюнуть и отдохнуть? В конце концов, если станет совсем уж невмоготу, можно прилечь и на диванчике. Продемонстрировав… что? Тупость или сверхпорядочность?

Турецкий вернулся к столу и сразу пролистнул десятка два мелко исписанных страниц. Штейн, Штейн… Штейн… Ну это понятно — эмоции, о них можно и потом. Нужна информация. Совершенно ясно, что о проблемах, которыми занимался автор записок у Штейна, ничего рассказано не будет. Во-первых, привычка российского ученого ничего, кроме эмоций, бумаге не доверять, особенно когда разрабатываешь сверхсекретный проект. А во-вторых, у американцев наверняка контроль за сотрудниками поставлен ничуть не хуже нашего. Тем более за русским эмигрантом. Тут не разбежишься.

Но нужны не всхлипы, а биографические факты. Пусть не имеющие к ядерной физике отношения.

Пробегая глазами страницы по диагонали, Турецкий лениво переворачивал их и чувствовал, что голова от этого однообразия заметно тяжелеет… Вот — Ира! Что это такое? Откуда?

Широко зевнув, перевернул назад одну страницу, другую и нашел первое упоминание.

Так, Косенкова… Из Ленинграда…

«…Я чувствую, что уже не могу жить, не видя ее… Дочь эмигранта… Отец — Василий Косенков, мать Этель Ройзман… Записываю теперь редко, от случая к случаю. Не потому что почти не остается времени на подобные глупости, а потому что как-то и не тянет. Зачем бумага, когда рядом живой человек!..

…Был в Нью-Йорке, отпраздновали с Ириной наш, русский Новый год. Ездили с ней на Лонг-Айленд, ночь провели в изумительном маленьком коттедже, которые сдаются в праздники таким неприкаянным дурачкам, как мы с ней. Знала б Ирка, что Лонг-Айленд — это совсем не то, что она видит вокруг. Что это очень страшная и опасная штука. Лучше не думать».

…Турецкий уже слышал этот термин, точнее, читал о нем в дневнике Вадима. Ядерный проект, какое-то новое орудие, разрабатываемое под руководством Романа Штейна. Его-то, видимо, и боялся Игорь Красновский, потому что, как специалист в этой области, хорошо понимал, какую «бяку» готовят они с нобелевским лауреатом благодарному им человечеству.

Надо будет, кстати, потом поинтересоваться, какими такими проблемами занимался наш физик в Серпухове и как это его с такой легкостью поменяли, то бишь выдворили из России? — подумал Александр.

Дальше в мемуарах шли страницы с описаниями любовных томлений. А чего было томиться-то? — удивлялся Турецкий. Ведь переспали в уютном коттеджике! Или у них был всего лишь «лямур платоник», как это духовно-сексуальное мучение называли в каком-то очень давнем кино? Тогда, конечно, плохи дела господина профессора. Девица, которой, если посчитать внимательно, к середине восьмидесятых уже где-то под тридцать, долго на платонической любви не протянет. Если перед ней не стоят иные задачи. А Игорю в то время — он, кажется, тридцать четвертого года — уже полтинник. Разница хоть и не в его пользу, но и не такая, чтоб рвать на себе волосы. В наш век двадцать лет — не проблема. Как раз наоборот. Самый смак!

Почему— то захотелось какой-то эротической сценки. Турецкий ринулся листать дальше, но кроме охов и ахов ничего не нашел. Видно, сильно задела сердце мужика эта «девочка».

И нигде ни разу никаких воспоминаний об оставленной семье. Хотя, если быть справедливым, это не он их, а они его оставили. Вернее, жена. Да, в общем, понять-то можно…

Разочарование пришло на сотой с чем-то странице. Трудность чтения заключалась еще и в том, что страницы были исписаны аккуратно с обеих сторон и так сброшюрованы. И читать трудно, и в руках держать.