– Хороним, а омыть бы надо, хотя бы лицо, – сказала я.

Так сказала, не подумавши: воды-то где взять? Лужи – лёд, а подо льдом – полосочка грязной водицы. Да и не водица то, а взвесь, жижа. Паша встал с колен, легонько раздробил лопатой ближайшую лужу, набрал в горсть льда, над лицом отца попытался в ладонях натаять. Не получилось, потому как руки у нас застыли, сами ледышками стали. Расстегнул он свою рубашку, приложил лёд к груди – влагой, каплями омыл отца.

Я осенила родное лицо крестным знамением, поцеловала в лоб. Кое-как опустили-скатили. Да старались, чтоб не упал он, а прилично, благообразно лёг. Закопали, махонький холмик нагребли, листвы, травы натрусили сверху: пойми, что могила. Лопаты сбросили в какой-то ров, закидали ветками и листвой и – бегом к городу, но уже другой дорогой, не той окаянной, кровавой, на которой нас могли заметить и сцапать.

Уже по дневному свету вошли в первую улицу Иркутска. Умылись, обчистились мало-мало у первой встреченной колонки, побрели, родимые, домой. Не помню хорошенько, как дошли, потому как свет белый и людей видеть тяжело было.

Через сутки, через полтора ли являются к нам два милиционера. Один хамоватый, развязный такой, а второй – серёзный и строгий, но вежливый, одним словом, приличный человек.

– Выселяйтесь, – заявляет этот хамоватый, – потому как вы родственники врага народа.

– Куда же, – спрашиваю, – выселяться?

– Да хоть куда. На, читай постановление, расписывайся и выметайся.

А сам зенками рыщет: уже, верно, приглядывает, чего ему перепадёт при дележе. Они, эти злыдни, богатели в те годы на таких, как мы, горемычных, оболганных, и жилища, и имущество наши присваивали себе.

– У меня малое детё. Куда же мы по холоду? – спрашиваю внешне хладнокровно, а сама – и в огне, и в холоде, не понять было ощущений.

– Будка собачья во дворе – можешь утащить с собой, – хохотнул, подлец.

– Мой отец мученически погиб за советскую власть от рук белочехов. Не имеешь права выселять дочь героя Гражданской войны!

Заговорила-то я, Катенька, смело, а поджилочки дрожали. Вижу, смутился этот злыдень. И я – давай наступать:

– Пойду в райком партии – всыпят тебе, а то и во враги народа сам угодишь! Ишь чего удумал: дочь и внука героя Гражданской войны выселять да вышвыривать на улицу! – указываю я на Пашу.

Сын сутуло стоит особняком в сторонке, зубы стиснул, лицом тёмен, как старый мужик.

– И супруг мой, – всё наступаю я, – никакой не враг народа: пришла весточка из следственных органов, что завтра или послезавтра освободят его из-под ареста. Ошибка вышла! Партия разобралась!

Вот такую вот, Катя, закорючину я выдала со страху. Выдумывала – страсть! Что откуда бралось? Вижу, заюлил злыдень, малёшко даже растерялся, помалкивает и сопит. А этот, серьёзный, спрашивает:

– Бумага имеется, что он герой?

– На руках нет, но мне её выпишут в Кудимовке, где он погиб. Сейчас же помчусь туда.

– Ладно. Завтра со справкой зайдите в райотдел НКВД. – И назвал мне кабинет и своё имя.

Ушли. Этот, хамоватый, фыркал и ощеривался озлённым псом. В окно подсмотрела: во дворе и на улице размахивал руками – должно, что-то доказывал напарнику. Но тот не отвечал, шёл твёрдо и стремительно, может статься, хотел побыстрее отвести от нашего дома этого злыдня.

Я шапку в охапку и бегом на большую дорогу – ловить попутку. К утру на десяти перекладных, наконец, добралась до родной моей таёжной Кудимовки, в сельсовете заскакиваю к Савве Кривоносову, бывшему нашему партизанскому командиру, а теперь председателю сельсовета.

– Так и так, – говорю, – Савва Петрович, муж мой пострадал, а меня с семьёй хотят выселить из дому. Выпиши, добрая душа, справку с гербовой печатью, что мой отец героически погиб за советскую власть.

– Погиб-то он погиб, конечно, но ведь кулаком был, – поразмыслив и порасспросив меня поподробнее о муже и всех обстоятельствах – я и ему врала, всей правды не говорила, – оттветствовал мне Савва.

– Если бы не мой отец, сидел бы ты сейчас здесь живёхоньким и здоровёхоньким?

– Оно, конечно, Евдокия, так, ежли по совести. Да времена-то нонче какие – сама видишь. Выпишу тебе бумагу, а начнут органы ковыряться, – и меня следом сгребут: мол, кулака превозносишь, падла.

– А ещё партизан, командир наш! Трус ты, вот кто ты! – не щажу я его, злю, можно сказать.

Но он мужик, Катя, простодушный, честный, совестливый. Вижу: неловко ему жутко, аж заёрзал на лавке. И чую: вот-вот душой откроется, а потому наступаю, тереблю:

– Повсюду с храмов кресты посбивали, устроили внутри склады да жилища, а в нашей Кудимовке хотя и закрыта церковка, да с крестом красуется. Значит, есть в тебе, Савва, что-то святое.

– Да не дави ты на совесть, не вывёртывай мою душу! Будет тебе справка, но знай: и вокруг меня уже вороньё вьётся, не сегодня, так завтра нагрянут.

Нацарапал он бумагу, хотя и полуграмотно, но искренно, по-человечьи сказал в ней о моём отце, что «и жись и именье своё отдал рабоче-крестьянской власти нашей родной». Печатью шлёпнул по бумаге, всунул её мне:

– Иди выручай своего благоверного. Может, и обо мне кто-нибудь похлопочет, ежли чего…

Не досказал, отмахнулся рукой, притворился хмурым да занятым.

Я поясно поклонилась ему, сказала:

– Христос тебя спаси, Саввушка.

– Да нужны ли мы Богу… такие-то? – спросил он.

– Нужны, – ответила я. – Потому как все мы Его дети.

– Все?

– Все.

– Гм, – отмахнул мне рукой: мол, уходи скорее.

Через полгода, раньше ли узнала я, что и Савву сграбастала лютующая нечисть. Жив ли он – неизвестно. Может быть, недалече от Платона моего Андреевича лежит.

Ну так вот, взяла я эту заветную бумагу и полетела назад. Воистину: не шла, не бежала, не ехала, а, наверное, летела на каких-то волшебных крыльях, потому что как оказалась в Иркутске, в нашем родном Глазковском предместье да в нужном кабинете райотдела – не помню, хоть убей. Передала бумагу тому отзывчивому милиционеру, а сама, ждучи ответа, вся горю палящим огнём. Прочитал он въедчиво, с прищуркой, сказал:

– Про то, что вашего мужа оправдали, вы нам соврали.

– Да, соврала, – сказала я. – Но что же мне оставалось делать? У меня на руках ребёнок.

– А вы знаете, чтó с ним? – после долгого молчания спросил он и неожиданно, как мальчик, отвёл глаза, не смог смотреть в мои.

Да, он конечно же уже знал, выяснил, чтó с Платоном Андреевичем.

– Мой муж скоро выйдет на свободу, – ответила я.

Он пристально, но коротко посмотрел на меня:

– Ладно, пусть будет так. Добьюсь, чтобы постановление о выселении отменили. Тем более что отзывы с места вашей работы, из школы, очень даже положительные. Что ж, идите. – И уже когда я вышла из кабинета, но ещё не закрыла дверь, он произнёс вполголоса: – Берегите обоих сыновей. Впереди большая чудесная жизнь и нам непременно надо до неё дожить. Мы построим коммунизм и в нём всем нам славно будет житься.