– Уж не потаил бы!

– а ты подумай, подумай. Сам понимаешь, если кто убежит, нам обоим потом жизни не будет.

– даже если и не убежит, все одно, мне тут не жить, – буркнул Массимо, с независимым видом разваливаясь на стуле.

Шернат вскинул бровь, безмолвно требуя ответа, и получил его через пару минут. Массимо выцедил воду, как вино, и посмотрел в глаза… другу?

Нет, друзьями им не стать, между ними пролегла кровь детей и их несбывшиеся мечты. Месть за смерти близких и горький привкус пепла на губах. Но они и не враги. Они соратники, союзники, стоящие плечом к плечу, а это очень много.

Особенно когда ничего другого не остается.

– Если погибнет больше десятка тьеров одновременно, начнется расследование. Градоправитель обязан будет найти виноватого.

– даже если станет известно, что они проводили жертвоприношения?

Шернат спрашивал больше для проформы. Странно, но он даже не задумывался о том, что будет после смерти врага. Наверное, потому, что у него была еще семья. Дети, внуки, потом для него жизнь продолжилась бы. Память о Романе перестала бы царапать душу, сын мог бы покоиться с миром, а Шернат – вернуться к своим делам.

А вот у Массимо не было никого и ничего, кроме Мариль. Со смертью племянницы в его жизни образовалась пустота, и заполнить ее было нечем. Жениться и наделать детей?

Массимо понимал, что слишком стар для этого. Ребенка мало сделать, его надо еще вырастить, воспитать, сделать так, чтобы он выжил даже без тебя…. он уже не успеет. Лет пятнадцать у него еще есть. Больше ли, меньше ли…

Ардену известно.

А для себя Массимо понял, что его жизнь закончится, когда свершится месть. Вопрос стоял иначе.

Как жить дальше?

– Я оставлю признание, что это я убил их. Я – и нанятые мной наемники. Пусть поищут по тавернам.

– Я тебе…

– Не позволишь? А куда ты денешься? Тебе есть, что терять, а у меня никого не осталось. Я могу позволить себе исчезнуть из города, ты – нет.

– Исчезнуть?

– Я оставлю письмо и уеду. Если я останусь тут, градоправитель вынужден будет схватить меня и пытать. Я знаю, что не выдержу пыток, и ляпну что-нибудь, – вздохнул Массимо. – А у этих подонков тоже есть семьи.

Вот уж что Шерната никогда не волновало.

– Не сомневаюсь, воздух в их семьях чище будет.

– А ты уверен, что никто не захочет отомстить?

Эммм?

Вот об этом Шернат точно не подумал. Он-то имел право на месть, а что кто-то захочет расквитаться с ним? За что? За то, что он восстановил справедливость?!

Массимо наблюдал за выражениями, которые сменялись на лице Шерната, с ядовитой усмешкой.

– Я составил все купчие на дом, мастерскую… да на все. Ты все получишь, а я уеду из города. Навсегда.

– Куда?

– Это неважно. Ты будешь всем рассказывать, что я сломался, замкнулся в себе, пил, дурил… и уж точно не делился с тобой своими планами.

Шеррнат подумал – и кивнул. Не было никаких патетическо-истерических: «Я не буду прятаться за твою спину! Я встану рядом с тобой! Это мое право на месть…»

У него семья. А Массимо… А чем Шернат мог ему помочь? Просто – чем?

Массимо небрежно взмахнул рукой, расплескивая воду. Вина он последнее время вообще не касался.

– Давай все обдумаем. Это важно. Ни одна мразь не должна уйти!

Шернат кивнул.

– Кажется, я знаю, кого попросить о помощи. Три выстрела у нас будут, добавим еще по арбалету – и сразу будет шесть выстрелов. А остальных добьем. Справимся…

Массимо кивнул и принялся рисовать на листе бумаги.

– Вот поляна. Вот тут, в двух десятках шагов – овраг. Тут деревья…

Эту мразь в выгребных ямах утопить не получится. Жаль, очень жаль.

Семейство Даверт

– Они – что!?

Эттан Даверт был в ярости. И любому, кто знал Преотца, было понятно, что добром это не кончится.

– да как эти твари только посмели?!

– Пресветлый, – пискнул секретарь… и тут же удрал за дверь. Массивная золотая чернильница оставила вмятину на деревянной панели и ухнула об пол, щедро окропив его чернилами. Чуть-чуть Эттан промахнулся.

Больше Преотца никто не беспокоил, и мужчина крушил кабинет, что есть сил и гнева, а гнева было много.

Не отдадут эти твари Покрывало королей!

Самим нужно!

Да для чего!? Плодовитость повышать!? Или ядовитость!?

Мрази, твари, сволочи!!!

Даверт даже не ругался, он просто молча крушил все вокруг, представляя себе вместо стульев и стола – лица рыцарей Ордена.

Наглые сукины дети!

Как они смеют противиться его воле?! Он – Преотец, в храме он закон для любого, но не для этих, нет, не для них!

Что ж. Посмотрим…

Даверт успокоился так же быстро, как и огневался. Уселся на чудом уцелевший стол, поболтал ногой в воздухе.

Прощать такой демарш нельзя. Ни в коем случае. Иначе об него все будут ноги вытирать, кому не лень! Он Преотцом стать не успел, а его уже не слушаются!?

Нет уж.

Это дело не пойдет.

Сейчас не послушаются, потом прямо пошлют, а потом еще и прибьют где-нибудь?

Эттан спрыгнул со стола, пинком открыл дверь в приемную и воззрился на секретаря.

– Луиса ко мне! Живо!

– Да, пресветлый – пискнул секретарь, выбегая вон и нещадно путаясь в полах мантии. С характером Эттана он уже ознакомился и повторения не желал, одного раза хватило. Полежал часок без сознания, оправился, а второй раз так может и не повезти. Эттан не терпел неповиновения, споров, нерасторопности – и выказывал это самым недвусмысленным образом. Так что в интересах предстоящего было найти тьера Даверта как можно скорее.

Он и нашел его – на тренировочной площадке.

Луис, став капитаном гвардии Тавальена, ретиво взялся за свои новые обязанности. Командирские навыки у него всегда были, а ловко подвешенный язык и отличная подготовка стали хорошим подспорьем в установлении своего авторитета. Луис ломал под себя гвардию, вызывал на дуэли самых строптивых, подчинял себе тех, кто слабее, выгонял самых глупых и упертых…

Эттан хотел полностью доверять гвардейцам, а Луис должен был это обеспечить.

Вот и сейчас мужчина тренировался на плацу вместе с гвардейцами, сочтя это хорошей идеей. В данный момент он один рубился против троих, поспевая отгонять всех и нанося противникам легкие царапины. Его пока задеть не успели, а вот он уже поставил каждому из гвардейцев по две-три царапины и намеревался продолжать и дальше в том же духе. И даже расстроился, когда его позвали к отцу.