— Вот, — сую я в руки шарахнувшейся от меня Сидоровой несколько тяжелых одинаковых брусков из материала, напоминающего синеватый металл, — Восстанови их структуру.

— Она… целая? — почти сразу отвечает мне девушка.

— Нет, — качаю я головой, — Она чуть-чуть повреждена. Еле заметно. Нужно, чтобы ты полностью восстановила это. Абсолютно.

— Я не чувствую…

— Значит, старайся.

Это уже привет от дружественного Китая. Тоже хлам, который может стать сокровищами. Накопители информации с практически бездонным потенциалом записи, признанные их творцом непригодными. Причина была простой — эти бруски лишь записывали информацию, позволяя её считывать бесконечное количество раз, но не позволяя изменять или стирать. Изготовитель, экспериментировавший с молекулярной трансформацией графита, подумал, что тестовая запись испортила его неудачный продукт. Тоже домашний проект, но на этот раз не значащийся вообще ни в каких записях. Янлинь утащила их из домашнего музея бабы Цао. Стоит их очистить, полностью восстановив молекулярную структуру и переформатировать, как мы получим бесконечный банк данных под наши нужды. Сердце будущей машины. Конечно, понадобятся и другие, более гибкие накопители, но с ними вопрос решается проще.

Проходит полтора часа перед тем, как полумертвая от напряжения Сидорова отпускает последний брусок. Она даже не удивляется поднесенному к её лицу ингалятору, один вдох из которого вырубает девушку как несущийся на всех парах бронепоезд. Это уже привет от Окалины-старшей, специальное зелья для экспресс-допросов. Когда Юля придёт в себя, то совершенно ничего не будет помнить ни о ночном приключении, ни о сутках, прошедших до него.

Оставляю всё в комнате, закрывая за собой тайную дверь и иду возвращать девушку в её берлогу. Грязная эксплуатация беременных увенчалась успехом.

Возврат произошел быстро и банально — я открыл дверцу машины, достал тело, повесил его привычно на плечо, поднялся на пятый этаж, открыл квартиру, зашел внутрь, раздел тело, сунул под одеяло, откуда и брал ранее. Осмотрелся, оценивая экспозицию, затем, не удержавшись, погладил тело по слегка уже надутому пузу, накрыл одеялом, и… ушел. Ногами. Сняв свитер, конечно и умыв морду. А заодно прожав на своих «часах» комбинацию клавиш, подающую сигнал как самой майору, так и тем, кто должен был Сидорову охранять. Их перерыв закончен.

Бр… свитер. В нем бы меня могли бы арестовать. Или застрелить. Нет, ну в щи ужасный же!

И зачем Янлинь настаивала, чтобы я его вернул?

Миновать проходную дело очень легкое, когда сидящий там человек тебя не замечает. Проверять, насколько хорошо мужик отыгрывает избирательную слепоту я не стал, оценив его талант коротким одобрительным жестом, а вместо этого отправился на заслуженный сон, искренне надеясь, что в моей кровати сегодня нет престарелых недозрелых брюнеток. Однако, этим планам не суждено было сбыться — на крыльце меня встречали.

Палатенцо висела в воздухе, имея вид скорбный, но решительный. Я даже залюбовался, подходя — ведь действительно прекрасная девушка, буквально идеал… была.

— Виктор, я хочу с тобой поговорить. Пойдем в парк? — торопливо произнесла она при моем приближении.

Лаконичность, конкретика, четко выраженный интерес. Это надо поощрить.

— Идем, — кивнул я, с облегчением снимая маску.

В парке было офигенно. Темно как в жопе негра, конечно, но от Юльки (уже второй за сегодня) шло достаточное количество света, чтобы мне было видно, куда садиться. Деревья шелестят, девушка волнуется лицом, вися передо мной, пахнет травой и какой-то слегка гнилостной прелостью. Курю, внимательно смотрю на ту, кто никак не решится, с чего начать. А, вот, поехали.

— Вы меня бросили, — говорит Юлька, строя совсем уж грустное лицо. Даже её шикарные волосы на него частично наползают, чтобы передать весь трагизм ситуации, — Все вы. Меня. Бросили.

— Ты имеешь в виду, что я, твоя мама и… кто еще? Нина Валерьевна? …перестали обращать на тебя внимание? — уточнил я.

— Да! — прозвучало это довольно громко, особенно для парка, — Да!!

— Дура.

Женщины всегда обманывают, и в первую очередь, себя. Палатенцо меня не на разговор сюда потащила, а устроить истерику. Дома не получится, там похабная психиатресса, которая, наговорив кучу гадких слов, вновь выставит тебя дурой и ребенком. А поорать хочется. Нестерпимо хочется. На кого как не на того, кто дурой может и выставит, но сначала выслушает?

Однако, не в этот раз. Сегодня я устал.

— Первое, — поднял я палец, — Мы тебе не доверяем. Хотим, очень хотим, ты нам очень-очень нужна. Но пока ты вот такая несдержанная плакса, которая бегает за своими чувствами как щенок за веревочкой, ты для всех не просто бесполезна, Юль. Ты опасна.

— Хотите?!! Хотите!! — Палатенцо, услышав лишь то, что хотела, взвилась куда круче прежнего, — Это так называется?! Вы меня вышвырнули! Сначала ты… нет, сначала мама! Потом ты! Как ненужную вещь! Не моргнув глазом! А затем снова мама! Сказала, что будет приходить домой раз в неделю, смотреть, как я там! Теперь тут! Ты меня замечаешь, только когда я мешаю тебе пройти! Эта… стерва смотрит на меня как на помеху своему больному счастью!

И… дальше. Что после резни возле «Лазурного берега» никто даже не спросил, что она чувствует, убив нескольких людей. Все отнеслись так, как будто, так и надо. А ей было страшно и тошно. Что она устала от того, как все на неё смотрят, в ожидании, что она сможет им вернуть ту Юлию Окалину, которая когда-то существовала. А она не хочет того полумертвого существования! Она хочет жить! Нормально жить, как и все обычные люди! Нормального общения, нормальных отношений, обычной поддержки, дружбы и…

— Так почему ты этого ждешь от нас? — поинтересовался я, вклинившись в монолог призрака, — Ты ждешь, что мы бросим все дела и будем танцевать вокруг тебя, потакая твоим несдержанным эмоциям? Просто ради того, чтобы ты себя лучше почувствовала?

От полученного в грудь разряда я слетел со скамейки, враз забыв, как дышать. Сердце тоже решило, что нужно взять паузу в его вечной работе.

Ну что, будем умирать?

Шока не было, эмоций тоже, так, легкая досада, потому как слегка невменяемая Палатенцо продолжила шпынять мое лежащее тело короткими злыми молниями, от чего умираться было некомфортно. Что-то она при этом кричала, да не просто, а с призрачными слезами. Нифига не понятно. Нет, так-то