высокого вознаграждения. Такое разрешение вопроса, по существу, быть может, правильное, разумеется, лишало распоряжение власти правового основания и вообще вводило во взаимоотношения между рабочими и работодателями элемент произвола, в конечном результате неминуемо приводящий к печальным последствиям. Та же система была применена и на Даниловской мануфактуре при вызванных там стараниями той же полиции беспорядках на почве каких-то предъявленных рабочими требований.

Само собой разумеется, что идти сколько-нибудь далеко по этому скользкому пути администрация не может. Удовлетворить все требования и пожелания рабочих она, конечно, никогда не будет в состоянии, а следовательно, революционные элементы легко найдут благодатную почву для возбуждения рабочей среды, уже не против работодателей и представителей капитала, а против самого правительства, легкомысленно в лице администрации взявшего на себя роль охраны интересов рабочих не на почве соблюдения закона, а собственного усмотрения. Иное дело — создание, путем соответствующих законодательных актов, такого положения, при котором сами же рабочие имели бы возможность ограждать свои интересы, опираясь на нормы действующего права.

Чем при таких условиях объясняется, что Плеве, который не мог этого не понимать, тем не менее не только не прекратил деятельности Зубатова в Москве, а, наоборот, перевел его в Петербург, тем самым как бы одобрив его систему, и, во всяком случае, предоставил ему еще более широкое поле деятельности? Насколько я знаю, тут действовало несколько причин. Едва ли не важнейшей из них была мысль, что переведенный в Петербург и действуя под его непосредственным наблюдением, Зубатов не впадет в те крайности, которых он уже достиг в Москве. Дело в том, что прекратить деятельность Зубатова в полной мере Плеве не был в состоянии. Из разговоров с великим князем Сергеем Александровичем он убедился, что изменить его взгляд на этот вопрос он не может, а бороться с ним на этой почве он знал, что не в силах. Что бы Плеве ни предпринял, великий князь все равно будет под влиянием Трепова и не изменит своего образа действий. Руководило Плеве одновременно и желание ближе присмотреться к результатам деятельности Зубатова и одновременно, опираясь на получаемые от него данные, сначала подчинить себе всю фабричную инспекцию[201], а затем приступить и к созданию нового рабочего законодательства. Эта мысль конкретно вылилась у него впоследствии в задуманном им образовании в составе Министерства внутренних дел особого Главного управления труда. Мысль возникла, впрочем, в министерстве еще при Сипягине. Конечно, осуществить эту мысль без ожесточенной борьбы с Витте Плеве не мог, но к этой борьбе он все равно готовился.

Таким образом, в представлении Плеве деятельность Зубатова должна была быть, с одной стороны, лишь некоторым предварительным опытом, а с другой — ступенью для постановки всего рабочего вопроса на совершенно иных основаниях. Однако переведенный в Петербург Зубатов, разумеется, иначе смотрел на это дело. Он с места задумал охватить все крупные промышленные центры антисоциалистической пропагандой, организуемой и руководимой местными охранными отделениями. Во что это вылилось фактически, будет изложено впоследствии. Независимо от этого в Петербурге им был привлечен к этому делу завязавший с ним сношения еще в бытность его в Москве священник Гапон, результаты деятельности которого сказались в полной мере в январе 1905 г. Этим, однако, не ограничилась деятельность Зубатова. Именно она привела к тому, что охранная полиция, быть может, незаметно для самой себя, коль скоро она проникла в лице купленных ею революционеров в подпольные организации, понемногу, отчасти сознательно, отчасти помимо своего желания, превратила своих членов в провокаторов. Агентам полиции — членам этих организаций нужно было побуждать революционеров к активным выступлениям, дабы иметь материал для своих донесений и тем оправдать получаемые ими за их «работу» денежные средства. Охранной полиции, со своей стороны, было весьма на руку искусственно вызывать террористические замыслы, так как это давало ей возможность вылавливать из революционной среды, так сказать с поличным, наиболее решительных ее деятелей.

Именно так развилась и пышно расцвела провокация на почве проникновения агентов сыска в революционное подполье и, обратно, привлечения революционеров в ряды охранной полиции, а именно та провокация, которая в результате дала всем известные махровые цветы, и когда, наконец, нельзя было сказать, где кончается охранка и где начинаются революционеры.

Конечно, допущение зубатовщины было крупной ошибкой Плеве, стоившей ему самому жизни, но, однако, не единственной и едва ли даже самой крупной. Вторая его ошибка в этом деле состояла в том, что он не отграничивал собственно революционных элементов, активно стремившихся опрокинуть не столько политический, сколько весь социальный строй государства, от тех общественных сил, которые хотя и были в оппозиции к правительству, но вовсе не желали коренного переворота и проведения радикальных реформ социалистического свойства.

За минувшие с того времени двадцать лет мы так далеко ушли от тех представлений, которые господствовали в начале века в бюрократических кругах, что с трудом можем себе представить, каким образом могли умные, образованные, искренне стремившиеся к процветанию России государственные люди смотреть на либеральные земские и иные круги как на революционные, и тем более как могли они применять к лицам из этой среды почти те же карательные меры, какие они применяли к людям, стремившимся произвести насильственный переворот всего народного уклада.

Свежо предание, а верится с трудом, что не далее как за год до издания Манифеста 17 октября 1905 г. само слово «конституция» было в России запретным и маскировалось под выражение «правовой строй», причем и в этой перифразе иногда навлекало на лиц, публично заявлявших о желательности его введения в России, суровые репрессии[202]. Однако это было так, и Плеве считал необходимым бороться с либеральным конституционным движением столь же сурово и настойчиво, как с движением социально-революционным. Можно даже предполагать, что на самых верхах конституционного движения опасались более, нежели движения массового, народно-революционного. Последнее казалось совершенно невероятным, с самими же революционерами считались, лишь поскольку они были исполнителями отдельных террористических актов. Наоборот, конституционное движение, приводящее лишь к следующему за самодержавием этапу в последовательном неминуемом со временем изменении формы государственного правления и не могущее ввиду этого почитаться чем-то несбыточным, представлялось более опасным.

Кроме того, нельзя не согласиться с тем определением деятельности департамента полиции, которое дал ему талантливый, но беспутный циник, издававший пресловутого «Гражданина», кн. В.П.Мещерский. Обернувшись тотчас после убийства Плеве и произведший перемену политического курса против него, хотя он же его проводил в министры внутренних дел, а во время управления Плеве министерством всячески его поддерживал, кн. Мещерский между прочим писал: «Полиция знала, кто выписывает и читает заграничные запрещенные издания, кто говорит о правительстве