Мы мечтали о Марсе задолго до полета Гагарина. Конструктор-ракетчик Вернер фон Браун, создатель ракеты-носителя «Сатурн V», доставившей на Луну Армстронга и Олдрина, изложил свои мечты в опубликованном еще в 1948 году «Марс-проекте»: так называлось первое серьезное исследование, посвященное тому, что нужно для полета человека сквозь необъятную пустоту, лежащую между Землей и Марсом.

Проект поражал своей дерзостью. В нем фон Браун описал флотилию из десяти космических лайнеров, несущих на Марс не менее семидесяти астронавтов. Для того чтобы оторваться от околоземной орбиты, по предположению фон Брауна, понадобится почти сорок тысяч тонн топлива. Разместить его предполагалось на орбите — вместе со стартовой площадкой, откуда марсианская флотилия должна была начать свой путь.

Разумеется, план фон Брауна выглядит чересчур фантастичным, однако в проекте имелись здравые мысли, которые легли в основу многих последующих разработок. Сама идея, что будущих исследователей космоса должен оторвать от Земли мощный взрыв, а затем им предстоит двигаться к цели в свободном падении сквозь космическое пространство, стала общепринятой.

На протяжении всего ХХ века мечта о покорении Марса не отпускала умы. Она казалась уже почти осуществимой — и все же мучительно недоступной. Фон Браун в своей книге предполагал, что земляне впервые высадятся на Марсе в 1965 году. Со времен «Марс-проекта» было разработано и опубликовано свыше тысячи различных технических исследований и разработок, и каждый автор утверждал, что до завоевания красной планеты осталось не более двадцати лет. Но Марс и ныне там — в будущем.

Ведь космос — очень разный. Условия на околоземной орбите, Луне, Марсе отличаются друг от друга не меньше, чем на земных континентах. Соответственно и летать туда надо по-разному, и проблемы всякий раз встают иные. Для того чтобы выйти на околоземную орбиту, главное — осилить трудный старт, а затем пережить кошмар приземления. Тут основная задача — выбраться за пределы гравитации, в условиях которой мы все существуем, разорвать узы, созданные массой Земли.

Орбитальный полет — это яростный спринтерский рывок за счет едва управляемой энергии, при котором нашей хрупкой физиологии приходится противостоять мощи пропульсивных установок. Пионеров эры космонавтики не слишком волновала способность человеческого организма адаптироваться к экстремальным условиям на Земле. Главной задачей тогда казалось найти способ пережить чудовищные взрывы на старте и финише.

Марс предлагает нам вызов совсем иного уровня: скорее марафон, чем спринт. Луна отстоит от Земли на 400 тысяч километров. Такую цифру есть с чем сравнить: примерно столько успевает намотать счетчик пробега в автомобиле к тому времени, как у него откажет двигатель, полностью исчерпав ресурсы. До Луны — самого отдаленного места, до которого когда-либо в истории добирались представители нашего вида, — лететь пришлось четверо суток, притом что разглядеть ее можно практически невооруженным глазом.

От Марса нас отделяют 56 миллионов километров. К тому же его положение относительно Земли постоянно меняется, из-за чего длина пути растягивается до 400 с лишним миллионов километров. Чтобы преодолеть эту пропасть, людям пришлось бы провести в полете много месяцев и даже лет, совершив путешествие в тысячи раз длиннее, чем Армстронг и команда «Аполлона».

Марсианскому экипажу придется не только дважды испытать перегрузки — сначала на старте с Земли, потом — с Марса. В пустоте, разделяющей две планеты, затаились и иные угрозы. Здесь отсутствие гравитации приобретает новые аспекты, из непривычного ощущения превращаясь в невидимую опасность.

***

Термин «нулевая гравитация» вводит в заблуждение. Невесомость на околоземной орбите возникает вовсе не из-за отсутствия гравитации. Притяжение Земли не исчезает только оттого, что мы приподнялись на 400 километров над ее поверхностью. На такой высоте сила земной гравитации лишь на 10% слабее, чем на уровне моря. Если бы вы ухитрились построить дом высотой 400 километров и поселиться на верхнем этаже, вы бы ничего такого не заметили. Упавший стакан все равно разбился бы, подниматься по лестнице все равно было бы утомительно. Походка ваша, вероятно, стала бы более легкой — ведь и вы, и все вокруг весило бы на 10% меньше. Однако порхать по воздуху из комнаты в комнату вы точно не смогли бы. Невесомость на орбите возникает не из-за удаленности космонавтов от Земли, а из-за того, каким образом они вокруг нее движутся.

Нам всем случается испытывать невесомость, но, как правило, это происходит так недолго, что мы ее даже не замечаем. Подпрыгнув изо всех сил, вы можете зависнуть в воздухе чуть более секунды. В это время вы находитесь в невесомости.

Продлить это ощущение можно, прыгнув выше. Представьте себе, что стоите в лифте на тридцатом этаже небоскреба и вдруг рвется трос. С этого мгновения и до момента удара вы были бы невесомы, а свободное падение с высоты около 100 метров длилось бы чуть более четырех секунд.

Сходным образом астронавты на околоземной орбите начинают парить, потому что в космическом корабле они пребывают в состоянии свободного падения относительно Земли.

Впрочем, чтобы испытать это состояние, не нужен ни космический аппарат, ни оборвавшийся лифт. Во Франции, по крайней мере.

***

Пристегнутый ремнями, я сижу в кресле переделанного аэробуса и жду, когда французы устроят нам невесомость. Этот спецрейс проводится под эгидой Европейского космического агентства DGA Essais en Vol (дословно — «испытания в полете»): его пилоты специализируются на том, чтобы поднимать самолет в небо по параболической дуге, а потом резко нырять вниз, успевая вырулить перед самым столкновением с землей. Во всяком случае, в теории это так.

Перед заходом на параболу начинается бурная деятельность. Стюардесс заменяют бывалые пассажиры, летящие уже не в первый раз. Облаченные в апельсинового цвета тренировочные костюмы, они готовы прийти на помощь новичку, если что-то пойдет не так: их тут прозвали «оранжевыми ангелами». Ребята готовятся, вносят последние поправки в план экспериментов, устраиваются поудобнее в ожидании очередного головокружительного маневра. «Одна минута», — голос в репродукторе начинает обратный отсчет на французском. Суета достигает своего пика.

«Двадцать секунд... десять секунд... Маневр!» — звучит все тот же лишенный эмоций — ровный, скучающий, без намека на волнение — голос командира корабля.

В следующие десять-двенадцать секунд нас вжимает в поролон, устилающий пол в салоне самолета. Ускорение делает нас приблизительно вдвое тяжелее. Мои семьдесят шесть килограммов внезапно удваиваются. Начинает казаться, что я сделан из свинца.

Никакого сравнения, конечно, с перегрузками, которые испытывают летчики на современных истребителях во время маневров, но и этих более чем хватает, чтобы стало не слишком приятно. И дело не только в увеличившемся собственном весе: маневр полностью сбивает тонкие настройки внутреннего уха — нашего природного акселерометра.

— Тридцать, — объявляет пилот все тем же бесстрастным голосом. Только теперь речь не про время, а про угол набора высоты. Мы близки к верхней точке американских горок. Ощущение точь-в-точь такое же: нервозность, предвкушение, радостное волнение — да и по сути это они и есть. Только падать предстоит с высоты семи с половиной тысяч километров, и в ближайшую пару часов этот аттракцион повторится раз тридцать.