Софья подбадривала мужа, занятого хозяйством, которому он отдавался сполна, рассчитав своего помощника Митрофана. Она даже сама напросилась к нему в помощницы, чтобы совместными усилиями получать большую выгоду от недоходного яснополянского имения. Весь секрет ее успеха заключался в простоте исполнения, в умении делиться с мужиком, то есть самим раздавать крестьянам все то, что они у хозяев и крали. Софья была убеждена, что только так можно выстроить цивилизованные отношения с простым народом. Этот подход к ведению хозяйства представлялся ей надежным и вполне рациональным.

Теперь жена узнавала от новых друзей мужа, Владимира Григорьевича Черткова и Павла Ивановича Бирюкова, которые одновременно являлись коллегами по издательству «Посредник», о том, как Лёвочке хорошо одному дышится в Ясной Поляне. Они утверждали, что в таком душевном состоянии его никогда раньше не видели. Подобные разговоры еще раз убеждали Софью в том, что ему без жены гораздо лучше. Муж получал огромное удовольствие от своих хозяйственных реформ, минимизировав расходы до крайних пределов. Он постоянно подсчитывал затраты, забрал себе счетную книгу, прежде хранившуюся у Митрофана, а Софья волновалась из‑за того, что муж так быстро и легко рассчитал приказчика, что она даже не могла понять, куда подевались те 100 рублей, которые она выдала Митрофану на покупки в мясной лавке у Попова. Она желала сама разобраться с этим вопросом, а заодно проверить счетную книгу, где должны были регистрироваться все расходы на провизию. Сейчас ее Лёвочка жил, как он выражался, «не по капризу», а по убеждению, которое было им выстрадано. Для него теперь все финансовые вопросы казались несущественными, излишними, ненужными. Он мечтал о том, чтобы рядом с ним находились его «братья и сестры», его единомышленники.

Однако его семья состояла не из сестер и братьев, а из жены и детей, которые должны были учиться, и о них надо было заботиться. А для этого нужны были не только совместная родительская любовь и забота, но и средства, притом немалые. Поэтому Софья не могла согласиться с мужем, что его присутствие в Москве абсолютно бесполезно. Она усматривала в этом только одно: желание самоустраниться от проблем, которые, как он выражался, «парализовывали» его и были ему «противны».

Теперь их супружеская жизнь все больше превращалась в эпистолярный роман. Она писала ему, как он говорил, «унылые» письма, из которых он узнавал все подробности ее московской жизни, сумбурной и хаотичной. Из последнего послания жены Лёвочка узнал, что она снова больна женскими болезнями и сама себя лечила от них, но ей ничто не помогало. Он просил ее обратиться к врачам, что она вскоре и сделала. Акушерка предписала ей строгую диету, постельный режим и покой и полное воздержание. Что и говорить, заключала Софья, «не береглась после родов и не поберегли, теперь и сиди». Муж, конечно, сознавал свою вину, вспоминал те июньские события, когда жена должна была родить Сашу, и он собрался от нее уйти, а потом их горячее примирение, как он поддался тогда «похоти мерзкой после Саши». А Софья в этих раскаяниях мужа чувствовала совсем иное — все напускное.

Теперь мучимая болями, она прекрасно сознавала, что ей не удалось пройти целой и невредимой через все испытания временем. Ее история любви развивалась по традиционной схеме, двигаясь от поэзии волшебных августовских «стальных» дней, проведенных с Лёвочкой перед их венчанием, к банальной прозе жизни — «вместе — врозь». Вот и теперь, будучи мужем и женой, живут отдельно, надвадома — она с детьми в Москве, а он один в Ясной Поляне. Каждый регулярно отчитывался о своих делах в письмах другому. Обычно Лёвочка отвозил свою корреспонденцию на станцию «Козловка» и по дороге успевал еще что‑то подписать и подправить, она же порой дипломатично отрывала кусок письма, в котором откровенно выговаривала ему то, что о нем думала. В своих посланиях Софья чаще всего рассказывала о «хаосе» жизни, в котором постоянно пребывала с утра до вечера, иногда не смыкала глаз из‑за бессонницы, отчего становилась «шальной», думая о том, почему им вместе — чуждо, а врозь — скучно. Она старалась как можно меньше писать мужу о наболевшем, что было у нее на сердце, чтобы не было взаимных упреков и обид. В ее письмах гораздо больше беспокойства о муже: как он ездил к колодцу за водой, взял ли с собой ведро или снова забыл, не мешали ли спать мыши, не скреблись ли они и не бегали ли по одеялу? Софья хотела, чтобы он не рисковал, не ездил по скверному санному пути, не наваливал на себя столько разной работы, чтобы он берег себя. Еще она спрашивала его в письмах, как он выпекал хлеб по методике главного вегетарианца Фрея, не рассмешил ли своей выпечкой кухарку Марью Афанасьевну, и очень просила, чтобы он не угощал этим хлебом дочерей.

Софья подробно описывала свою московскую жизнь, героями которой были их дети. Она жаловалась мужу на старших сыновей, которые доставляли ей большие проблемы. Так, Илюша часто бывал грубым и очень плохо занимался, потому что был ленив. Свою никудышную учебу он объяснял тем, что ему все очень легко дается, поэтому нет смысла готовиться к урокам. Софья была не на шутку озабочена поведением сына, который мог пропадать целыми днями, а иногда и отсутствовать полночи. Он был «неприятно распущен». А сын Сергей все больше становился франтом и «бурным» жуиром. Как‑то, будучи в гостях у дяди Сережи, Илья и Сергей слегка выпили и развеселились. Потом отправились с «безобразными» стариками к цыганам, после чего оправдывались перед ней тем, что все это придумали, чтобы посмеяться. А затем сконфуженный Сережа попросил у нее 100 рублей, чтобы расплатиться с долгами. Дочь Таня ругала проказников братьев за то, что они вели себя недостойно, сама же усердно занималась переписыванием рукописей отца, рисованием, чтением, но, главное, своим нравственным самоусовершенствованием. Она была опорой матери, которая в это время постоянно принимала калий — бромати из‑за нервных перегрузок, непосильные материнские заботы давали о себе знать. Слава богу, что малыши были здоровы и веселы. Особенно радовал Алеша, который «неестественно быстро все соображал и был очень мил». Несмотря на все трудности, Софья вывозила малышей в цирк, где детей покорила своим бесстрашием укротительница львов.

А муж тем временем все меньше и меньше интересовался внутренней жизнью детей и жены. Но, как ни парадоксально, был в курсе того, что с ними происходит, всегда знал, когда «у нее дела». Софья была убеждена: не она ушла от него, а он от нее. Она всегда стремилась понять его, а значит, и простить, и того же хотела от него, чтобы муж не забывал, когда сердился на детей, что он в жизни «впереди», например, сына Сережи, на целых 35 лет, впереди Тани, как и Лёли, почти на 40, впереди нее на 18 лет. Невозможно, чтобы вся семья неслась сломя голову догонять папа. Муж должен понять, что дети только вступают в жизнь, поэтому иногда спотыкаются, шатаются и даже падают, но, несмотря ни на что, по — прежнему продолжают весело и молодо шагать по своему пути. Софья стремилась всегда быть с ними рядом, чтобы вовремя их поддержать, не позволить им оступиться или провалиться. В этом она видела родительское предназначение, которого будет придерживаться и впредь до тех пор, пока будет жива. Она не умела и не хотела быть с ними врозь, что бы с ней ни случилось.

Тем временем Лёвочка по — прежнему «каламбурил», сравнивая себя с сотте le Pont Neuf (молод, как старый мост. — Н. Н.). Он мрачно смотрел на жизнь Сергея и Ильи, считал ее праздной и пустой. Тем не менее помочь им хоть в чем‑то не желал. Видя отцовское недовольство, дети еще больше отдалялись от него, а он постоянно донимал их своими нравоучениями, но из этого ровным счетом ничего путного не получалось. Противостояние между отцом и старшими сыновьями еще больше усилилось, когда Илья провалился на экзаменах. Этот удар для Софьи оказался очень серьезным. Она не знала, что предпринять, а Илья тем временем метался: то выходил из гимназии, то оставался там, то начинал готовиться к поступлению в университет.