Ну, ясно. Это сени. Одной стеной они примыкают к избе, где топят, поэтому тут слегка тепло, не как в нетопленом сарае.

Но чьи это сени и как он сюда попал? Что-то подсказывало Красовиту, что если бы смоляне захватили какое-то село, и пусть ему досталась бы на всю дружину всего одна изба, уж наверное, его, боярина, да еще раненого, устроили бы получше, а не бросили на пол в сенях на кучу обрезков и отопков[15]…

Шевелящаяся рядом фигура негромко бранилась, и по голосу, а также по подбору выражений Красовит узнал одного из своих кметей, Колотилу.

– Эй! – хрипло окликнул он, едва шевеля языком. – Колотила! Мы где? Это что?

– А хрен его знает!

– У вятичей мы, – прохрипел кто-то с другого бока. – Это я, Велига. Вон еще Огняшка валяется. А Кривеля был, да…

– Что?

– Помер по дороге, пока везли. Ему в бок топором приложили… Помер, они его на ходу сбросили. Валяется в лесу где-то…

Велига не то всхлипнул, не то поперхнулся.

– У вятичей? – До Красовита доходило еще с трудом. – Это как?

– А ты не помнишь?

– Нет.

– Мы как за ними погнались… Это хоть помнишь?

– Ну… – неуверенно отозвался Красовит. В его памяти вся вчерашняя битва смешалась, и он помнил только самое начало.

– Они пару сосен сверху свалили. Наши кто назад пробрался, а кто там же и полег. Мы вперед за ними – а они и спереди еще две сосны свалили. И остались мы, как мыши в лоханке, – ни туда ни сюда. Кого перебили, нас вот повязали и сюда привезли.

– А сюда – это куда? – спросил Колотила, который тоже большую часть времени провел без сознания.

– А я тебе знаю? Но везли недолго. Едва ли больше пары верст. Если я сам не окочурился по дороге и не пропустил половину. У самого не голова, а погремушка.

Красовит хотел спросить, чего вятичи от них хотят, но промолчал. Велига едва ли это знает, а знать должен он, боярин!

– Теперь вот продадут нас по Юлге арабам, будем поля сухие всю жизнь мотыгой ковырять, пока не сдохнем, – пробурчал Колотила, словно услышав его мысли.

– Нет, я знаю, они таких, как мы, не просто в рабы, а знатным воеводам в дружину продают, – обнадежил Огняшка, самый молодой из кметей.

– Утешил! – хмыкнул Колотила. – Тот же раб, только с саблей.

Красовит напрягся. Не получалось поверить, что его, боярина, воина, свободного человека, продадут, как раба, и заставят воевать за какого-нибудь чернобородого Рахмана ибн Хрен-его-знает…

Близко за стеной послышался шум движения, дверь со двора скрипнула и открылась. Красовит зажмурился от внезапно хлынувшего яркого света – на дворе было уже совсем светло. Вошли какие-то люди, трое или четверо, он не разобрал.

– Да вот они, – сказал кто-то незнакомый. – Живые, смотри.

Кто-то подошел к нему совсем близко. Красовит заставил себя открыть глаза и, щурясь, посмотрел.

Над ним склонилась женщина, больше того – девица. Та самая вятичанка, которая все шныряла по боярскому двору в Селиборе, шепталась с Игрелькой и заигрывала с князем Зимобором.

В тот же самый миг и девушка его узнала. На лице ее ясно отразилось разочарование.

– Это не он! – с обидой и досадой воскликнула она. – Чурки вы березовые, что вы привезли! Утешка, дурень! Кого ты приволок!

– Кого? – спросил от порога молодой голос. Там, видимо, было много людей, все не помещались в сени.

– Это не князь! Это боярин какой-то, я его не знаю.

– Вот, кувырком твою кобылу! – Молодой голос весело выругался. – Кто ж их разберет? Я-то его не видел! Кто же думал…

Девушка отвернулась и вышла. Было слышно, как она во дворе кричит кому-то: «Это не тот!»

Смоляне снова остались одни. Кое-что прояснилось: вятичи хотели захватить князя Зимобора, но, в темноте перепутав или не зная его в лицо, взяли Красовита.

Через некоторое время дверь снова отворили, но теперь вошел только один из мужчин, с рыжей бородой, и остановился около двери в теплую истобку, держа наготове топор. Больше никто не входил, но дверь во двор держали открытой, пропуская свет.

Красовит уже хотел возмутиться, что их хотят даром заморозить, но тут на пороге показался человек, и он от удивления смолчал. Это тоже была женщина, но другая. Среднего роста, стройная, закутанная в соболью шубу и покрывало из дорогого восточного шелка, поверх которого была шапочка, тоже соболья. Женщина была уже не молода, но ее смуглое лицо с непривычными, иноземными чертами было очень красиво. От ее больших темных глаз, черных бровей веяло чем-то таким заморским, что Красовит оторопел.

Женщина окинула его взглядом, не подходя ближе. Под этим взглядом Красовит невольно постарался сесть попрямее и принять настолько достойный вид, насколько позволяли раненая рука и связанные ноги.

– Кто ты? – по-русски спросила женщина.

Красовит почему-то растерялся и молчал, не зная, как ответить на вопрос. Рыжий с топором тут же вразумляюще пнул его сапогом в бок и рыкнул: «Ну?»

– Не надо! – Женщина подняла тонкую руку, вынув ее из собольей рукавицы. – Не бойся, воевода. Назови мне твое имя.

– Красовит, – прохрипел он. – Сын Секача.

– Ты знатен?

– Да. Мой отец – кормилец князя Буяра и смоленский воевода.

– Ты из дружины смоленского князя Зимобора?

– Да.

– Где он?

– Не знаю. Где я сам-то, не знаю. И чем все кончилось вчера – не помню.

– Послушай… – Женщина помолчала. – Ты ведь хочешь вернуться в Смоленск?

– Еще бы, – буркнул Красовит.

– Если ты не захочешь дружить со мной, я прикажу продать тебя на Восток. Ты ведь этого не хочешь? Я знаю, для воина рабство хуже смерти, да?

– Сама знаешь, чего спрашиваешь?

– Ты хочешь помочь мне?

– Смотря чего, – Красовит нахмурился.

Дураку ясно, что просто так воли не дают. Сейчас ему предложат сделать гадость князю Зимобору. И хотя Красовит не любил его, и не за что было любить, но Зимобор принял их с отцом службу, они клялись ему в верности, и даже ради своей жизни Красовит не мог решиться на предательство. Хотя жизни и свободы ой как хотелось…

– Ты поедешь со мной к князю Зимобору и поможешь мне выкупить моего сына, живого или мертвого, – ответила женщина, и голос ее дрогнул.

Красовит вытаращил глаза. Какого еще сына?

* * *

До рассвета смоленская дружина просидела за стеной из саней и щитов. Но вот рассвело, пора было что-то решать.