Эти обстоятельства толкала на самые разные поступки. Можно было выброситься из окна, прямо в солнечный ливень, застилающий тротуары. Можно было сойти с ума или отдаться первому встречному. Я предпочла снять чехол с пишущей машинки и быстро нашлепала заголовок: «Рассказ про любовь». Это должно было спасти хотя бы на несколько дней.

Сначала я подумала о трогательной истории секретарши, старой девы, безответно влюбленной в собственного шефа. Но это было как-то банально, несвежо как-то, и даже если сделать шефа старым, больным и некрасивым, все равно выходила преснятина.

Потом я решила развить тему любви одинокой женщины к женатому мужчине. Но и здесь ничего оригинального не получалось: все мои знакомые женщины, влюбленные в женатых мужчин, вели себя так, словно с младенчества затвердили наизусть памятку «Как испоганить жизнь себе и ближнему» и действовали строго по ее правилам.

Крайне заманчивой казалась история какой-нибудь однополой любви, и не просто так, а с психологическими вывертами. Но и с этой мыслью, к сожалению, приходилось расстаться за недостатком сведений о том, на что же похожа эта самая однополая любовь.

В отчаянии я ринулась в собственное прошлое, бегло просматривая многочисленные и бурные, но унизительно короткие романчики. И что же? Все это уже где-то было, было не раз, все описано, препарировано и заспиртовано навеки.

Кому интересна первая связь семнадцатилетней дурочки с подвернувшимся мужланом? Связь со строго научной целью – определить, что же это такое, что такое это ЭТО, о чем хихикают одноклассницы, что яростно клеймят врачи, выступающие в школе с лекциями, о чем упорно молчит мать и о чем так сладко мурлычет старшая подруга? И вот оно, горькое разочарование: земля не сдвинулась со своей оси, , никто ничего не заметил, и в жизни – надо же! – ничего не изменилось, когда ЭТО наконец произошло.

Кому интересен и непременный первый в жизни мерзавец?.. Нет, об этом не хочу. Может быть, эта история была бы и забавна, и поучительна, и при всей своей обязательности не так уж банальна. Ведь зло многолико. Повторяясь миллионы раз, оно все же остается всегда неожиданным, новым, будоражащим чувства и воображение… Но пусть эта дрянная история останется где-нибудь далеко. Опустим ее, и я замечу только, что она надолго отбила у меня охоту верить и ждать, и стоило лишь допустить мысль, что жизнь не кончилась, и надо как-то ее продолжать, что рядом всегда найдется кто-нибудь, с кем можно ее продолжить, – как к горлу тотчас подкатывала неудержимая дурнота, тело сковывала судорога ужаса, и я ретировалась.

А потом появился доктор, которому суждено было спасти меня от этой болезни. Доктора звали Илья, он курил наркотики, регулярно напивался, ссорился и мирился со своей девушкой и был самым лучшим другом на свете.

Нет-нет, никакой любви не было. Мы слушали музыку и разговаривали о том, что можно было бы сделать в жизни хорошего и интересного. Он подарил мне молоток из мягкой пластмассы – если стукнуть им кого-нибудь по лбу, молоток отчаянно пищал. «Вы с Ильей просто созданы друг для друга», – сказала мне одна приятельница. «Идеальная пара», – подтвердила другая. Я смеялась и не обращала внимания, а когда обратила, выяснилось, что все вокруг были уверены, что мы с Ильей любовники, и притом любовники счастливые.

Это было неправдой, но дело шло к тому. Я запаниковала и вызвала себя на откровенный разговор. Я долго отпиралась, но в конце концов созналась себе, что абсолютно не понимаю, почему бы мне и не сойтись с Ильей.

И однажды мы с Ильей победили страх, живущий во мне, изгнали бесов и на весь мир протрубили победу.

Это длилось недолго – настолько недолго, что Илья вообще вряд ли заметил тот клочок времени, те несколько недель, на протяжении которых я стремительно возвращалась к жизни, радостно узнавала ее запах, цвет и вкус. Я училась быть счастливой и свободной, училась смеяться, петь лихие песни, танцевать так, как подсказывало мое тело, ставшее родным, милым и бесконечно мудрым.

В сущности, Илья стал моим первым мужчиной – не объектом эксперимента, не учителем жизни, обучающим самой нехитрой науке, науке горя, – он стал первым, с кем оказалось так сладко делить постель и просто идти рядом по заснеженной улице. У нас не было никаких целей, мы не загадывали о будущем, мы были вместе, только и всего.

Илья исчезал и появлялся. Как-то незаметно он переспал со всеми моими дальними знакомыми, а потом и с хорошими знакомыми… Круг сужался, и я видела это, но я любила дурацкого Илью.

Однажды на вечеринке мы повздорили. Я пошла в ванную красить обиженные губы, моя подруга зашла следом. «Поругались?» – спросила она. Я кивнула. «Сильно?» – спросила она. Я кивнула. «Навсегда?» – И я, не задумываясь, кивнула снова.

«Послушай, – сказала моя подруга. – Тогда, может быть, ты не возражаешь, если я… если он…» Я закончила красить губы и твердо сказала: «Валяй!»

У нее все получилось. У нее получилось увести Илью в тот же вечер и накрепко привязать его к почти семейному очагу. Мой буйный, мой неуправляемый Илья был стреножен, спеленат, накормлен и убаюкан.

…Однажды, совсем еще маленькая, где-то на южном пляже я радостно неслась к маме, протягивая ей чудесную, только что найденную перламутровую раковину. Мама стояла в ярком сарафане, в лучах яркого солнца, распахнув руки, чтобы поймать меня на бегу. Это было похоже на глянцевую открытку, это была картинка о счастье, и я бежала со всех ног, чтобы соединить свое и мамино счастье и чтобы обе мы стали счастливыми окончательно. Я не заметила бетонной лестницы, чьи навесные пролеты, причудливо изламываясь, вздымались к набережной. И со всего лету впечаталась лбом в это навесное чудовище, которое оказалось лишь на два пальца выше моих глаз, – я не заметила преграды.

Вокруг меня сразу же стало белым-бело и тихо-тихо. Потом свет перед глазами стал красным и оглушительно зазвенел. Хор взбесившихся колокольчиков взрезал мне череп, потом замер – и вот тут-то стало так больно, так больно, что все почернело вокруг…

Примерно то же самое я испытала, когда Илья ушел к Зойке. Больно стало потом – через месяц, может быть, через год, это не важно. Еще долго я по инерции продолжала говорить с ним, спрашивать у него советов, смеяться его шуткам, бывать там, где бывал он. Пока не увидела, как Зойкина рука, лежавшая на его шее, тихо так, привычно, лениво ворошила жесткие густые волосы. И после, столкнувшись с ним на улице (он шел навстречу, улыбаясь – тоже, наверное, по инерции), задушенным шепотом попросила никогда больше не подходить, не здороваться, не улыбаться и делать вид, что не замечает меня. Мне хотелось разорвать его не кусочки.

Потом было много чего. Я наверстывала упущенное за два года, и каждый, кого я брала за руку и целовала, был моей маленькой местью Илье. Знаю, что это глупо, знаю, но тогда я не сомневалась в том, что Илье известны все мои подвиги и он умирает от ревности.

Потом я едва не вышла замуж за человека старше меня на восемнадцать лет, но испугалась и снова осталась одна. Потом наши с Ильей пути вновь пересеклись, теперь уже мы виделись по долгу службы, все чаще и чаще. Он все еще был с Зойкой, но уже переспал со всеми ее дальними знакомыми, а потом и с хорошими знакомыми…