***

Корабелла уснула, едва парни оказались на дощатом настиле причальной воронки. Свежий утренний ветер пах жасмином и лимонным морем, шевелил легкие сборчатые юбки горожанок. Смуглые ноги местных красавиц, помнил Крокодил, были до полированного блеска умащены розовым маслом.

— Пойдем, — Крокодил сориентировался быстрее восторженно глазеющего по сторонам юноши, — нам тоже не мешает отдохнуть. Знаешь, если долго смотреть на черноту Лута, можно сгореть, заболеть, подхватить заразу через глаза сердцем, поэтому шанти возят с собой живой цвет. У каждого свое лекарство — у кого смальта, у кого цветы, у некоторых бабочки… Дают радость глазам. Ты бы видел тех, кто долго ходил в Луте и едва вернулся. У таких глаза будто обнесены черной вуалью. Она спадает постепенно, главное чтобы до сердца не успело дойти, тогда пиши пропало, рассыплется в угольную крошку. Сгорит. Такая она, Лутова красота. Выжигает.

Лин завороженно внимал.

Перламутр с шелковистой изнанки моря, белый лимон и синий жасмин были эндемиками и тремя главными составляющими экспорта Хома Вуали. По крайней мере, чистой ее частью. Хом — дивная редкость — имел два лика.

Два Князя, два разума владели им, и если светлая половина была прекрасна и благоуханна, то вторая, темная, звалась Башнями Вавилона и представляла собой упорядоченную, строго организованную свалку. Целый мусорный город. Мусорница начиналась сразу за каналом после южной городской стены, и простиралась до самого горизонта.

Когда-то давно окрестные Хомы заключили соглашение, по которому Хом Вуали обязался принимать у себя весь неликвидированный сор, а за это получал торговые льготы, право на внутреннюю армию и дополнительные субсидии от Башни.

Гора мусора разрасталась, как плесень и вскоре сожрала почти весь Хом. Тогда-то он и раздвоился. Князь Башен Вавилона возвел стену, охраняющую чистую часть от мусорной.

Попасть туда значило умереть.

Другая власть, другой мир.

Нил хотел сразу двигаться на постоялый двор, выкупить им комнатку, принять душ и поспать, но Лин все тащил его вперед, как энергичный щенок. Крокодил за каким-то лядом потакал мальчишке. И то сказать, среди людей, рядом с синеглазым, постоянный подспудный страх отступал.

Они прошлись по центральной улице, еще сохранившей старую архитектуру — роскошного, пышного толка, за которую Хом и получил свое название. Глазели на витрины модных магазинов, Нил купил спутнику облако сахарной ваты — причем, если он понял правильно, парня интересовал не столько конечный продукт, сколько завораживающий процесс изготовления.

Цвели каштаны. Кремовые свечи соцветий, набирающий обороты летний выходной день… Нил разливался соловьем, Лин внимал и кивал.

— Сера и серна, Лин, сера и сер-на! Нельзя говорить девушкам, что у нее серные глаза, их это реально обижает. Так же как гель для укладки волос и лубрикант — катастрофически разные вещи…

На сурдо синеглазый изъяснялся вполне прилично. Нил же знал лишь несколько определений на палитре эбру, языке Первых, мог изъясняться с Ивановыми на их наречии, неплохо болтал на гальтике Хома Ориноко… А, еще неплохо так разговаривал руками на дэфе, спасибо Джаката.

Лин щурился на солнце, провожал глазами быстрые тени ласточек, штопающих синий купол. Птицы приводили его в восторг. Нил сделал себе отметку на будущее — показать мальчишке настоящего ястреба-альбиноса, а пока протащил его мимо каруселей и качелей, тигров и тиров, вглубь старого парка.

— Хочу открыть тебе одну дивную редкость, тэсоро.

Добрели до старого храма, скрытого разросшимися кустами черной сирени. Служения во славу Лута здесь давно не проводились, само здание неуклонно ветшало; протекала и проваливалась крыша, но строение все стояло, бережно охраняя в себе настоящее сокровище.

— А туда можно? — засомневался Лин, вытягивая шею и привставая на цыпочки.

— А что нет, когда да? — Нил подмигнул дымчатым глазом. — Пойдем, войдем.

Нилу отчего-то нестерпимо хотелось показать Оловянному фрески. Поделиться. Знал, тот непременно оценит и разделит его восторг. Забавно, подумалось Крокодилу, так совпасть со случайно встреченным парнем, более того — Первым. Даже Киприс и Джаката не всегда разделяли его вкусы на красоту, а Лин словно смотрел его глазами.

Как странно, о Лут.

Молельных домов, подведенных под то или иное воплощение Лута, было великое множество. Уйма. Это вот отзывалось медноглазым юношей, не отроком уже, но и не мужем в зените славы. Юношу подписывали калькой с местного наречия: «ма-ан-о-тжер».

Манучер. Словущий.

Медноглазый и был центральным персонажем фресок. На одной из них он стоял, распялив длинные руки, у ног его клубились люди, похожие на червей беззащитно-розовой мякотью голых спин, а за широкими плечами, будто крылья, простиралась тьма. Поди пойми замысел фрескиста: прикрывает ли медноглазый собой людей или, напротив, предводительствует наступлению мрака.

Безымянный творец не оставил ему рта. Даже не обозначил. На неподвижном, словно деревянном лице жили только медные глаза — будто щиты, огораживающие пламя. Ощущение подавленного вопля, Голоса, накатывающее от семислойных красок, было столь мощным, что у Нила после любования ныли виски и уши. Фрескам исполнилось не менее ста лет, и такого медноглазого «ма-ан-о-тжера», такого медноглазого аватара Лута, Нил не помнил. Возможно, мыслил, место это закладывалось с укосом в будущее. На время, еще не свершившееся.

Внутри стояла свежая, тронутая запахом сырости, прохлада. Половину уцелевших окон затянул звездный плющ, под потолком носились те же неугомонные ласточки. На этом Хоме верили, что ласточки штопают небо, и без них, хлопотливых, купол обрушится. В последний раз Нил увез отсюда целый ворох сувенирных птах, под видом глиняных свистушек — антикварные, голубого фарфора красоточки.

Зал был застлан деревянным ковром из сломанных и просто опрокинутых длинных скамей. Часть растащили на растопку, часть просто испоганили. Пробираться среди этого бурелома следовало осторожно, чтобы не сломать себе ногу.

Лин переходил от фрески к фреске, в задумчивости похлопывал по губам оставшейся от сахарной ваты липкой палочкой. К некоторым изображениям возвращался дважды.

Крокодил сел на уцелевшую скамью. Спинку передней сомнительно украшали ножевые порезы различной степени тяжести. После всех потрясений Крокодила разморило в холодке, и он почти заснул, уткнувшись лбом в скрещенные на спинке скамьи руки.

Очнулся от облизавшего ноги заблудного пса-сквозянка. Протянуло от двери. Странное дело, даже не скрипнула. Нил сонно глянул через плечо. Спугнувший тишину визитер покаянно развел руками, улыбнулся — и от светлой улыбки этой у Нила в глазах потемнело.

Понедельник.

Мужчина деловито поправил очки, скинул пиджак, оставив щегольский жилет на двух пуговках, подвернул рукава и, легко вскочив на острый гребень спинки опрокинутой лавки, зашагал к ним.

Нил смотрел, как бликуют стекла окуляров, посверкивают запонки и носы отполированных туфель, как легко искрится булавочная головка в узле галстука.

Это сон, лениво подумал Крокодил. Ведь