— От отца. Я даже не раскрывала. Зачем нам его жалостливо-обязательные подачки. Мы проживём сами, да мам? — Я молчу, а она продолжает:- Мам, как он мог. Это же предательство. Я его люблю и ненавижу.

Понимаю, что отмалчиваться больше нельзя.

— Адуся, это наши с ним отношения. Он от тебя не отказывался пока и, значит, не предавал, потом — война… другие измерения.

Сказать сказала, но похоже неуверенно, потому что она тут же заспорила:

— Нет предал! Я столько из-за него страдала и терпела, но осталась Рутковской, разве нам было легче тогда, а он предал… Предал! За измерения эти легче лёгкого спрятаться. И не надо это смягчать, он сам учил, что надо вещи называть своими именами. Теперь я сама сменю фамилию и писать ему больше не буду. Ни одного письма от меня он изменник не получит.

Моё сердце сжалось в комок. Если мы ему не нужны, то это его не очень опечалит. Как говорится с глаз долой из сердца вон, новая волна в новую жизнь унесёт, ту в которой мы не нужны- я совсем, а Адка до тех пор пока будет сама цепляться за него. А вот, если это просто стервозная военная подружка, Костя расстроится… Он и так смерти на рога лезет. Господи, что же мне делать? Я глажу её по плечу и продолжаю разговор:

— Не надо так, дочка. Ему там несладко. Нагрузка страшная, да ещё мы…

Адка упрямилась не желая отступать от своего:

— Но он нас бросил… Ему неплохо там и без нас.

Я приласкала её опять: погладила по головке, чмокнула в висок. "Как она выдержит такой удар?"

— В любом случае, только меня.

— Значит, и меня тоже, — заявила она. — Как он мог, ты его так любишь, и всегда, всегда ждала, теперь вот остаёшься одна.

— Не одна, у меня есть ты. В тебе сплелась наша любовь. Ты частичка его. Адуся, ты меня не бросишь?

— Я нет, — прижалась она к моей щеке. — Я до конца с тобой. Пусть своего "воробушка" целует и его чириканье слушает. Они наделают себе ещё выводок птичек. А ты никогда никого себе не заведёшь, потому что его одного любишь. По-настоящему… Значит, кроме меня у тебя никого никогда не будет. А лучше давай вдвоём запишемся на фронт. Ни к нему, а в другое место. Воевать что ли негде… Пусть даже нас убьют, чтоб уж он был совсем от совести свободный. Не велика от нас потеря… Так будет лучше, ведь без него мы не сможем жить… Ведь дожидаясь его из "крестов" мы грелись надеждой, а тут он отнял у нас и это.

По мне прошла дрожь. Я почти вскрикнула:

— Ада, ты меня любишь?

Она качнула головой.

— Зачем спрашиваешь, сама знаешь, что люблю. Роднее тебя у меня никого нет, сильнее тебя меня никто не любит и как выяснилось кроме тебя я никому не нужна.

Она всхлипнула и прижалась ко мне. Я расцеловала её в мокрые солёные щёки. Всё это вновь полоснуло по моему истерзанному сердцу. Мы разрыдались… Было ощущение, что меня кромсают бензопилой, а всё происходящее дурной сон. Хотелось проснуться и почувствовать себя вновь спокойной и счастливой. Но это реальность и я, сдерживая в голосе дрожь, говорю:

— Тогда напиши отцу. Сделай, пожалуйста, вид, что ничего не знаешь и в нашей жизни всё без перемен. Если мы пропадём обе враз, для него будет сильный удар…

— А для нас как…, не сильный, из тебя жизнь ушла, у меня вот тут болит, — всхлипнув, ткнула она в сердце. — Он не погиб, не пропал без вести… Он просто поменял нас на своё удовольствие с молоденькой засранкой. Она воевать туда отправилась или с первых дней войны генерала себе искать. Героическая греховодница, потом ещё подвигами и наградами будет хвастаться: — "Я воевала, живота не щадя!" Ещё бы "матрасом" ему служа. Хотя по сути-то весь геройский подвиг её заключался с Рутковским спать. Дрянь!

Я застонала:

— Ада, пожалей меня, бог знает, что ты говоришь… И потом нам легче, там фронт, смерть… Мужчины иначе устроены…

Адка растёрла ладонью мокрую щёку и насупилась:

— Ты его готова любым способом оправдать. Нас что жизнь не соблазняла, нам жить не хотелось… Война что для него одного что ли? Вот то-то.

Я в мольбе скрестила руки на груди:

— Ада, я очень прошу, ради меня…

— Но врать не хорошо… Я не хочу уподобляться ему. — Цеплялась она за соломинку, понимая, что придётся сдаться ради мамы и ради него тоже. Ей и самой было жаль отца. Она безумно любила его и страдала. Как он большой и сильный не понимает этого. Ведь им больно, очень больно. Почему он причиняет им ту боль, если любит?

Я должна переубедить дочь. Должна… Собрала все силы, что остались, вот только улыбнуться не смогла и проговорила:

— Ты уже не маленькая девочка, не заметишь, как станешь женщиной, так учись быть ей. Ведь женщина, это не возраст. Ум, талант и желание ей быть. Так вот, женщины не врут, они строят планы.

Она затаив дыхание смотрела на меня, смотрела поражённая. Но произнесла с деланной насмешкой:

— Уже слышала от тёти Нины про планы… Ты будешь бороться за него? Я помогу…

"Ух ты!… Вот это поговорила с ребёнком". Я напугалась и дала задний ход, но и надежду у неё не отняла:

— Посмотрим… А пока, наберёмся терпения и — в путь. Не зря говорят — дорога покоряется терпеливому. Терпение сворачивает горы.

Я говорила, говорила и держалась за сердце. Оно пылало. Странно — я убита наповал, а оно горит. А может, я умру тогда, когда оно сгорит. Конечно, такого накала оно не сможет выдержать… Вспыхнет последний раз и конец!

Ада обхватила мою талию и притихла. Нам было грустно: чувствовали себя словно обворованные. Из нас вынули даже души.

Ада открыла шкаф и достала его вещи. Долго и бережно перебирали мы их. Пока они ещё были наши.

Месяц стучался в окно. Он заглядывал в моё лицо, наполненные слезами глаза, словно сопереживал мне. Моё сердце разрывалось от тоски. На ресницах дрожала печаль. Не уснуть. Подошла, присела на подоконник. На небе по всему полю горели кострами звёзды. Горели, горели… Для кого-то то надежда, подарок…, только теперь не для меня. Как говорят: завтра кончилось вчера. Будущего у меня нет, его украли. Я настроила себя на худшее — его любовь к ней. Я могла простить его потребности, понять взявшее в плен скороспелое чувство. Ему за сорок пять, ей чуть больше двадцати, но не могла оправдать ту молоденькую дрянь. Ни с какой стороны. Я безумно страдала. Хотя что-то подсказывало- у него там нет ничего серьёзного. Он не из тех мужчин, что теряют честь. Но боль заглушала разум. А болело всё. Мои сердце и душа застряли в прошлом. От моего завтра остались ножки, да рожки. Звёзды мигали прячась в облаках. Выныривали, мигая опять. У неба своя жизнь, своё движение. Больно!… Больно осознавать то, что обманулась. Думала, что для него я после прожитого и пережитого стала женой, другом, что он может поведать мне всё, что угодно, без опасения утратить моё уважение и любовь, а вышло всё иначе. Получается, я для него ноль или это новое чувство, о котором он просто не пожелал со мной говорить… В обоих случаях — плохо. Беда! Слёзы полились таким водопадом, что впору захлебнуться. Мучится нечего, опять не уснуть. Достала маленькую иконку, что сунула на свадьбу украдкой мама. Положив на подушку, встала на колени и принялась просить за него. Только безумно любящая женщина может просить за мужчину, обидевшего её, нанёсшего страшное оскорбление и причинившего боль… Я любила именно так, поэтому умоляла Богородицу простить его, подарить здоровья и жизнь, а ещё счастье. Пусть ему будет хорошо, а я уж как-нибудь.