Ключевой вопрос, который задавал себе Гуси-Лебеди, и сам же на него отвечал, формулировался следующим образом: откуда вообще в человеке столь великая тяга к любого рода чудесам? А оттуда. От жажды действенного контроля над событиями и процессами, как опасными, так и нейтральными, однако не повинующимися прямо или вообще никак не повинующимися воле и желаниям мыслящего о них существа. Над тем, что не дано от природы. Над водной и воздушной стихией, над чумным поветрием и молниями с небес, над вулканическими извержениями и сотрясениями земли. Возможность чуда словно бы открывает короткую и быструю дорогу к счастью и беззаботному настоящему. Левитация, исцеление прикосновением руки, изменение порядка дня и ночи, хождение по водам и обращение свинца в золото – все эти мечты суть одного поля ягоды. Но парадокс состоит именно в том, что оные «чудеса» абсолютно доступны. Надо лишь затратить известные умственные и физические усилия, и не бежать впереди времени, то есть, не требовать чудесных свершений моментально «вынь да положь». И все сбудется. И сверхзвуковые самолеты, и надежные антибиотики, и глиссеры-водометы, и даже свинец в золото – да, пожалуйста, ежели кому придет в голову такая дорогостоящая блажь, а в будущем, вдруг и копеечная. Самим человеком и разумом его сотворенное. Без всякого потустороннего вмешательства. Кому от того веселее – хоть бы и с молитвой, но думать и вкалывать все равно придется, на одной молитве далеко не уедешь. А чудеса для тех, кому лениво ждать и муторно делать самому: вот бы кто пришел и свершил бы сию секунду все задарма, я бы уж ему поклонился, пусть бы и как господу богу – может быть, если бы очень просили. Так что, чудеса – это качество на риске покупателя. Природа за дурость людскую ответственности не несет. У нее своих дел по горло.

Дальше излагать суть сего трактата я не буду. Потому что, прочее совсем не имеет отношения к текущему моменту. Но вот эти воспоминания прочитанного как раз и подтолкнули меня к нужному образу мыслей и действий. Не до конца и не в единый миг, но отсчет уже пошел.

* * *

С вокзала я отправился на станцию Выхино, бывшую Ждановскую. Отправился не один, в компании с горгульей, сменившей наскоро где-то в подсобных кладовых свой линялый синий сарафан и несвежий форменный передник на вполне пристойные джинсовые шорты и обтягивающую белую маечку-боксерку. А что было сказать о ней самой? Косая русая челка, искусственные кудряшки на макушке, буратинистый с перегибом носик. Росточком – мне по плечо, не симпатяшка, но и не страхолюдина, потому что какой-то отчаянный мальчишеский вызов в ней определенно был, как у цветущего сорняка, затесавшегося на ухоженную грядку. Сорняк не виноват, он есть растение другого, не полезного сорта, такая его природа, и оттого он хорош. Я не напрашивался, я даже не надеялся втайне, она позвала своей волей. Через два часа смена, хотите – ждите, хотите – валите, куда хотите. Ясно и коротко. В переводе на куртуазный язык: не соблаговолите ли составить компанию одинокой, не слишком красивой девушке, хотя бы на один вечер? Я соблаговолил, и несколько расчувствовался даже, от охватившего меня благодарственного порыва. Я, конечно, не прощелыга и не воришка на доверии, по моему виду всегда можно было сказать с большой долей очевидности, но она не обязана понимать и знать. К тому же, куда бы я подался? Грязный, как чушка, с разбитой ногой, прыгать в проходящий скорый? Да меня замели бы еще на перроне. Как чрезвычайно подозрительную мужскую особь. И плакали бы тогда мои сто баксов, если не пришлось бы плакать самому. Кто мог бы наперед предугадать, сколь далеко простерлась рука дающего и берущего «мертвого» Николая Ивановича, тюремного бизнесмена и гробокопателя?

Ее звали Катя. И никакая она оказалась не горгулья. Но довольно милое, пусть и дурно воспитанное существо. Впрочем, мне ли судить? Тоже ведь не царских кровей, и разве в силу природной предрасположенности усвоил себе некоторые интеллигентные привычки. Мы получались одного поля ягоды, и, если брать за образец, то до Лидкиных высот нам обоим было, как до вершины Килиманджаро. Не алкали злата, и не пытались мытьем либо катаньем любой ценой «попасть в струю». Скажете, явление по нынешним временам достойное Красной книги, вздумай кто заносить в нее вымирающих представителей человеческой расы. Ничего подобного. Были, есть и будем. В гораздо большем числе, чем на первый взгляд кажется. И я прекрасно осознавал, где-то и по опыту, что представляли собой такие девушки, как вокзальная официантка Катя. Вокзальная, здесь вовсе не в оскорбительном смысле. Только в ее кафешке платили неплохо – во-первых, оборот, а во-вторых, работа постоянная, где это видано, чтобы станционные буфетные заведения закрывались или приходили в упадок из-за отсутствия наплыва посетителей. Непросто было ей определиться – требовали московскую прописку, хотя бы в виде более-менее возобновляемой регистрации, и расчет на элементарную честность, иначе попробуй, проконтролируй, потому хозяева присматривались и проверяли долго, мотая нервы. Ей тоже не приходилось особенно выбирать. Из подмосковного Воскресенска, родители – заурядные работяги на заводе химудобрений, пьющие, но в меру. В меру того, чтобы не пропивать последнее, но отнюдь не задающиеся целью поднять свое потомство на иные социальные высоты. Элементарный, клеточный образ жизни, скорее даже образ выживания: терпи свое и радуйся, если достался тебе лишний спокойный день, и уж конечно, в согласии с бедняцкой мудростью «нашел – молчи, потерял – молчи». Не то, хуже будет.

Пока мы добирались на метро, она успела коротко, но связными отрывками, пересказать мне свою жизнь, всего-то чуть более двух десятков лет, как успел вычислить я, сложив воедино разные участки ее повествования. Не могу признать, чтобы Катя жаловалась мне, ей это и в голову не приходило, а так. Может, больше некому было ее слушать, а может, не всякий бы захотел. Я вот, захотел, потому что вообще люблю слушать людей. Нормальных, затюканных обычных людей, которые только и могут поведать вам правду, впрочем, я ведал ее и сам, рубцами на собственной шкуре, и оттого отлично понимал, о чем речь.

Однокомнатная квартирка на первом этаже, окна в решетках, хлопающая подъездная дверь, ведущая в не слишком обоссанный «предбанник» лестничной площадки. Стандартно сляпанная двенадцатиэтажка, в щели между бетонными плитами запросто просунет руку любой из братьев Кличко, а если к примеру Костя Цзю – то и всю голову. В общем, строение, которое после планового капремонта немедленно требует сверхпланового капремонта. В кухне и прихожей, примерно одинаковых по размерным масштабам, вас охватывает непередаваемое ощущение, что лифт, которому полагается вроде бы существовать где-то за стеной, то и дело с зубовным скрежетом въезжает к вам в квартиру. А собственно вытянутая в трубу комната-карцер кажется временно отгороженным пространством посреди очень шумного вещевого рынка. Под окнами, выходящими на угол проезжей улицы, вечно галдящие матерком алкаши у пиво-водочного, неиссякаемого зимой и летом ларечного крана, пожарные сирены-мамаши, пытающиеся унять визжащих ребятишек – «Чупа-чупс! Чупа-чупс! Холера, проститутка, двенадцать тыщ, сволочи, где денег взять? Где, я тебя спрашиваю? А по жопе?». Чахлое деревце, дающее тень, напитанную пылью, и все равно занавески лучше всего держать задернутыми наглухо. Нормальное съемное жилье, на двоих, а в Катином случае, на троих. Как пресловутые пол-литра.